На следующее утро нам привезли из лесу елку, да какую елку!.. Стройную, ветвистую… Сейчас видно, что Остап хотел расположить нас на все святки… Прелесть, что за елочка!.. Целый день мы ее принаряжали, затем поставили в теплый угол, чтобы она обогрелась и еще пышней расправила свои зеленым ветви. С нетерпением поджидали мы сумерек, собственно, с той минуты, когда в небе вспыхнет вечерняя звезда! Незадолго до её появления в морозном воздухе зазвенела рождественская коляда. Вот двери распахнулись, и в комнату ввалилась гурьба деревенских ребятишек. Все это были наши добрые знакомцы, пришедшие колядовать. Они потирали свои красные от холода ручонки и звонкими голосами пели коляду:

Получив гостинцы за колядование, маленькие певцы направились дальше, обещая явиться к нам со звездой и вертепом.

Наконец и вечер пришел. После вкусной кутьи и душистого узвара мы схватили дедушку — кто за руку, кто за полу сюртука — и потащили к дивану.

В сказках существует ковер-самолет, на котором можно летать по белу свету и видеть диковинные вещи. Для нас старый широкий диван играл роль ковра-самолета. Стоило нам взобраться него, — и фантазия наша уже не знала ни узды, ни препоны.

— То, что вы сейчас услышите, голубята мои, случилось как раз на Рождество, — сказал дед. — Зима стояла лютая, мороз без помехи разгуливал по белой степи, по днепровским порогам и заливам. А когда прилетал ему на подмогу холодный ветер, то в степи замерзали овечьи отары, погибали пастухи, что овец пасут, гибли одинокие путники, до дна вымерзали, мелководные заливы, и рыбы пропадало видимо-невидимо.

Декабрь был на исходе: приближалось время рождественских святок, и в Сечь спешило много народа. Казаки покидали зимовники, — оставляли и охоту, и рыбный лов, чтобы вовремя поспеть в Сечь где можно так погулять, так провести праздник, как умели его проводить запорожцы. Но не только веселье да гулянки привлекали запорожцев, нет, они твердо помнили, что в первый день нового года предстоят выборы всей старшины. Сечевики не любили, чтоб старшина засиживалась и слишком прибирала к своим рукам власть. Доброго атамана можно и оставить, а от худого легче избавиться, если он призван на один только год.

Курени едва только вмещали съехавшихся гостей, и Сечь напоминала огромный улей, переполненный свежими пчелиными роями. Вот и праздник пришел.

Не успело красное солнышко выглянуть из-за белой пушистой тучи, как вся Запорожская Сечь была на ногах. Да и разрядилось же сегодня низовое войско ради праздника святого!.. Черкесски в узорах, кафтаны, как мак горят, пояса широкие, пестрые, затканные по концам серебром, сапоги сафьянные, подбиты серебряными подковами, шапки с алым верхом сдвинуты на затылок или лихо заломлены набекрень, так что кисточка по плечу болтается… Любо-дорого поглядеть… А взглянул бы кто на оружие… Так и сверкает, так и горит! Рукоятки сабель и ятаганов в самоцветных камнях, ножны кинжалов золотом разукрашены, мушкеты блестят золотой насечкой… Не найдется другого такого пышного войска, нигде не найдется!..

С колокольни донесся удар колоколами, сечевики потянулись к церкви. Гудит праздничный колокол, весело и радостно гудит он, и церковь наполняется молящимся народом. Старшина занимает свои почетные места, простые казаки выстраиваются рядами. Торжественную службу правят два иеромонаха, прибывшие из-под Киева, от Межигорского Спаса, голосистые диаконы приводят в умиление запорожцев, а стройное, мелодичное пение хора вызывает слезы на глазах у истинных любителей и знатоков церковного пения, — таковых же в Сечи не мало. При чтении евангелия все молящиеся берутся за рукоятки сабель и вынимают их до половины из ножен, чтобы всякий видел готовность казаков сражаться за веру христианскую, православную.

Окончилась обедня, и пустынная до этого времени площадь сразу оживилась, запестрели праздничные наряды, как яркие цветы в летний день, в морозном воздухе зашумели, загудели тысячи голосов, куда ни кинь взгляд — всюду запорожские шапки алеют.

После обеда на площадь явились певчие с музыкой, и снова народ повалил из куреней. А угощение-то, угощение какое припасено ради праздника!.. Сала, рыбы, колбас — целые горы; бублики грудами насыпаны, бочки с разными медами и гуляй, казацкая душа!

На площади, кажись, яблоку негде упасть, а между тем стоить появиться лихому танцору — и место для него готово. Сейчас образуется свободный круг, и по гладкому, утоптанному снегу носятся ловкие плясуны. Такой казачок способен и мертвого расшевелить! Стучат, серебряные подковы, звенят сабли, раздается удалое гиканье, молодецкий посвист а музыка из кожи вон лезет, старается. И кобзы, и сопилки, и бубны — все слилось в один общий гул… Вот старый толстый запорожец вспомнил, должно быть, свои молодые годы, сбросил с плеч кунтуш и пустился вслед за молодниками вприсядку, выписывая красными сапожищами такие вензеля, что зрители только за бока хватались. Зрители шутили, стараясь в то же время еще больше раззадорить седоусого плясуна, с которого и шапка слетела, оставив длинную чуприну на произвол всем ветрам.

В другом конце площади школяры из сечевого хора поют рождественскую кантату.

Но иным тесно на площади, душно в куренях, и они выехали на своих лихих скакунах за городок, где и развлекаются бешеной скачкой. Здесь и скачки, и стрельба в цель, и выбиванье друг друга из седла, и чего-чего только здесь нет! Уже и солнце давно село, на кресте сечевой церкви вспыхнула и погасла звездочка, зажженная на мгновение его последним лучом. Отовсюду, будто паутина, поползли тени. Но и подкравшийся вечер не уменьшил веселого, удалого разгула. Попрежнему звенели кобзы, гудели бубны и разливались песни над сечевым городком. На третий день святой ударил такой мороз, что и лошадь, и боковые улички опустели, гульба продолжалась по куреням, пока богатырский сон не пересилил усталые головы. Мирно и беспечно отдыхала Запорожская Сечь не ожидая ни беды ни напасти. За городком была расставлена стража. Да и кто же в эту пору станет нарушать покой «низовых лыцарей».

А между тем мертвая степь, покрытая белым снежным саваном, не была мертва. Под темным, непроницаемым покровом ночи затевалось страшное дело, истребление вольного рыцарства, уничтожение родного гнезда, прозваного Сечью.

К спящим запорожцам приближался крымский хан Селим Гирей с сильным войском. Он вел не только своих ордынцев, — с ним еще шло пятнадцать тысяч стамбульских янычар, присланных турецким султаном специально для истребление Сечи.

Султану мало было, видно, недавнего разорения семнадцати украинских городов, — ему хотелось и с Запорожьем покончить одним ударом. В открытый бой вступать рисковано: придется много своих положить, — сичевиков не заберешь голыми руками, то ли дело напасть по-волчьи, тайком.

Полюбилась эта затея султану, так полюбилась, что он, держа свой план в глубокой тайне, еще осенью переправил в Крым пятнадцать тысяч отборных воинов, своих ловких янычар.

Хан, снаряжаясь в поход, объявил орде и янычарам, что ни один казак не уйдет из-под кривой татарской сабли. Где там! Он и духу запорожского не оставит в Сечи… На месте частокола, земляных валов и куреней останется пустынная, гладка поляна, где свободно будет разгуливать буйный степной ветер. Так думал хан; так думали мурзы, аги и беи.