Нужно тебе сказать, что на этом мысу вот уже более полувека стоит маяк, указывающий путь проходящим кораблям. В то время на маяке находился небольшой отряд наших моряков под командой мичмана Барвина. Отцу по делам службы часто приходилось наведываться на маяк. Я быстро сдружился с матросами, они водили меня по песчаной отмели, и мы вместе разыскивали большие перламутровые ракушки с красивыми узорами. Устрица обычно зарывается в песок и оставляет маленький глазок для воздуха, чтобы не задохнуться.

Случалось, мы с мичманом Барвиным поднимались на галерею маяка. Старый моряк гладил меня по голове и с каким-то незнакомым мне суровым выражением лица вглядывался в бескрайнюю водную даль, где плавно покачивались джонки с табачно-желтыми и красными парусами из циновок. А ветер на этой высоте был особенный: упругий, стремительный.

— Вот, Серега, какие обстоятельства, — говорил обычно мичман. — Нож мне острый — сидеть тут на маяке. Сплю и вижу палубу своего сторожевика. Да, были дела… Вернусь в Севастополь — каждый камень поцелую, как родного брата. Да что говорить попусту!..

Я понимал мичмана: он тосковал по настоящей морской службе, от которой-был сейчас оторван, вспоминал боевые дела и грустил по далекой родине.

Здесь же на маяке я и познакомился с Лю Жунь-шэном. Крестьяне и рыбаки из соседнего села Чэньцзяцуни часто наведывались в гости к советским морякам. С галереи маяка хорошо были видны приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами и решетчатыми окнами, оклеенными промасленной бумагой, того сельца, где жил Лю Жунь-шэн. Этому китайскому мальчику не было и двенадцати лет, но он уже смело выходил в море на своей маленькой ветхой джонке вместе со взрослыми рыбаками. Как мне удалось узнать, Лю был круглым сиротой. Лишился он родителей так. До прихода советских войск в Маньчжурию на маяке дежурили три японских солдата. Солдаты грабили крестьян, издевались над ними. Однажды солдаты украли керосин, отпущенный для маяка, а вину свалили на китайских рыбаков. Родителей Лю Жунь-шэна забрали, и больше мальчик их не видел — умерли от побоев после допроса в полиции.

На первых порах крестьяне заботились о сироте, но они все были очень бедны, и вскоре Лю Жунь-шэну пришлось самому добывать пропитание.

Это был сухощавый круглоголовый мальчик с вечно смеющимися щелками глаз. Он приносил на маяк морских лещей, сельдь, треску, креветок. Матросы забирали весь улов, совали юному рыбаку в руки хлеб, банки мясных консервов, печенье, деньги, усаживали за стол и кормили наваристым флотским борщом.

— Твоя хао… хорошо, — говорил Лю вместо благодарности.

Матрос Сазонов отдал мальчику свою тельняшку, и эту тельняшку Лю носил с большой гордостью.

— Вырастешь, — моряком будешь, — посмеивался мичман Барвин.

При первом же знакомстве я подарил Лю Жунь-шэну свой складной нож, и мы сразу сделались большими приятелями. Лю научил меня прямо руками ловить больших злых крабов, управлять плоскодонной джонкой. Иногда мы тайком выходили в открытое море, за что нам здорово попадало от отца.

Как-то осенью отец взял меня с собой в поездку на Лаотешань. На маяке было пустынно: в Чэньцзяцуни наступила горячая пора — шла уборка урожая, и мичман Барвин отпустил свободных от вахты помочь крестьянам. По пыльной дороге двигались двухколесные арбы, тяжело нагруженные снопами гаоляна. Там и сям виднелись полусогнутые фигуры в широкополых соломенных шляпах.

Мы поднялись на галерею.

— А где Лю Жунь-шэн? — спросил я у мичмана. — Дома его нет…

Барвин указал на темные точки в море:

— Ушел с рыбаками. Что-то сегодня с утра парит — спасу нет…

В самом деле, даже на вышине было жарко. Море сияло, словно золотое блюдо. Синеющие в легкой дымке сопки, прибрежные красные скалы, маленькие домики, поля хлопка и гаоляна — все было залито белыми солнечными лучами.

На галерее появился матрос Сазонов.

— Телефонограмма из Порт-Артура, — поспешно выговорил он. — Сообщают, что на Лаотешань надвигается вихревой шторм!

— Тайфун, выходит… — медленно произнес мичман и вопросительно взглянул на моего отца.

Отец зажег спичку. Ничем не защищенный огонек, не мигая, разгорелся в зловеще неподвижном воздухе. Самое странное было в том, что у берега море сильно волновалось. Гребни валов поднимались все выше и выше. Волны с оглушительным грохотом разбивались о скалы. Мне уже доводилось слышать, что тайфун очень опасен для судов, а потому я заволновался. Я думал о Лю Жунь-шэне. Рыбаки в открытом море даже не подозревали, какая беда надвигается на них…

— Нужно вернуть рыбаков во что бы то ни стало! — сказал отец.

Зазвонил колокол, подвешенный на маяке. Вскоре на берегу собралось все население Чэньцзяцуни.

На юго-востоке почти у самой воды появилась туча. Она росла, пухла с каждой минутой. Подул ветер. Вскоре синяя туча заволокла все небо. К воде потянулись черные космы. Полоснула молния. Беспокойно заревели волы, залаяли собаки. Затем хлынул ливень. Это был какой-то холодный, хлещущий вихрь. Сквозь плотную, колеблющуюся водяную пелену с трудом различались фигурки, мечущиеся по берегу: это вовремя повернувшие обратно рыбаки привязывали свои джонки. Им помогали жены и дети. Сделалось совсем темно. Но при вспышках молнии можно было заметить черную точку, прыгающую на глянцевито-зеленых волнах.

— Лю Жунь-шэн! — с болью в голосе выкрикнул Барвин. — Его джонка…

Вспыхнул свет на маяке. Белый дымный столб уперся в зыбкий сумрак. И все же нам удалось заметить, что джонку Лю Жунь-шэна относит на скалы, которые находились справа от маяка. Нельзя было терять ни минуты. Моряки решили спуститься к скалам, хотя это и было весьма рискованно.

…Его нашли среди скал. Из валунов торчал остов джонки. Жунь был в бессознательном состоянии. Он сильно порезал живот об острые камни, и ему грозила смерть от потери крови.

Мальчика уложили в кузов автомашины.

— Гони что есть силы в госпиталь! — приказал мой отец водителю. — Может быть, еще не поздно…

Моя мать оказала Жуню первую помощь, но, чтобы спасти ему жизнь, необходимо было сделать вливание крови, которой, к несчастью, в больнице не оказалось. Тогда отец предложил свою кровь. Группы совпали. Жизнь Жуня была спасена. Позже, когда мальчик стал поправляться, мои родители решили усыновить его и получили на это официальное разрешение.

Так Жунь стал моим братом. Его привезли в коляске. Он был еще очень слаб и редко поднимался с постели. Я отдал ему все свои игрушки, а по вечерам мы разглядывали картинки в книжках. Беда была только в том, что я не знал китайского языка, а Жунь — русского. Но мой новый брат оказался весьма сообразительным мальчиком. Он не стал ждать, пока я овладею китайским. Я указывал на мать, он произносил: «Муцинь — мама». Отец, оказывается, по-китайски, — фуцинь, а брат — дагэ. Постепенно мы научились хорошо понимать друг друга. Когда Жуню исполнилось двенадцать лет, он уже свободно говорил по-русски. Родители решили определить его в ту же школу, где учился я. На первых порах с учебой у него не ладилось, и он даже плакал от огорчения. Тогда я стал помогать ему. В ясные солнечные дни мы выходили на берег моря, следили за полетом чаек и мечтали. Мы обещали друг другу, что, когда вырастем, обязательно станем моряками. Отец сумел привить нам любовь к морю. Порт-артурская бухта уже казалась нам тесной.

Прошло немало времени с тех пор, как в моей комнатке поселился китайский мальчик Жунь. Мы очень привязались друг к другу и по-настоящему были счастливы. Иногда мы наведывались на маяк к мичману Барвину, шли в Чэньцзяцунь к землякам Жуня. В селе произошли большие изменения: открылась школа, появился трактор. Люди больше не носили одежд из мешковины. Даже девяностолетний Чжао говорил с гордостью: «Мы теперь колхозники».

И какой радостью зажигались глаза Жуня, когда он разговаривал со своими односельчанами!

— Большие дела у нас тут происходят, — говорил он мне. — Рыболовецкую бригаду организовали. Эх, выйти бы в море с сетями!