Пламя свечи недовольно затрепыхалось от моего тяжелого вздоха, отбрасывая причудливые тени на стены. Дыра почти зашита, осталась пара стежков. А там и за вышивку можно приниматься — скоро управлюсь, не такой уж сложный узор мастерица наложила. Так недолго и себя мастером почувствовать. Да толку в тех чувствах? Вряд ли Фларимону нужна жена-вышивальщица. Ну сумеет платок расшить, ну на какой подушке герб семейный вышьет, но и слуги справятся, дело-то нехитрое для знающего. А если у него и слуг нет? Ведь путешествовал один. Может… беден, да богатства ищет. О чем это я? Ведь у него буслатов кошель был — не важно, что его на время дали: если есть возможность отдать в дорогу такое богатство, значит и дома немало останется, да и к золоту он равнодушен, хотя скорее не рад — вон какой шум тогда, перед встречей с разбойниками поднял. И с чего так? Не знаю. Добавить ко всему коня великолепного (пусть и малый опыт, но имеется, чтобы оценить Лойрита), золотую ложку, буслатову торбу и другие мелочи, и точно убедиться можно — Фларимон явно из богатой семьи. Жаль, что о семье, кроме тетушки Хафелы и ее покойного супруга, мне так ничего и неизвестно.

Вот и плащ готов: зашила и сама не заметила. И как я могла сомневаться в словах маман? Свеча почти догорела, в окошко месяц заглядывает, да звезды слабо мерцают — хорошо, знать завтра погода теплая да ясная будет. Если Зорька не будет вредничать, то доехать сможем… Нет, не буду загадывать, не одна ведь теперь путешествую. Кто знает, всегда ли Сирин рано встает. Если она всегда так сопит, то вряд ли просыпается с рассветом.

Тихо. Даже припозднившиеся выпивохи угомонились. Хозяин с хозяйкой тоже почивать пошли. Не так уж и много времени до рассвета, наверное, осталось. И мне бы хоть задремать, да совсем не хочется. И боязно почему-то. Будто точно знаю, что кошмар приснится. Но клевать носом в седле тоже не пойдет.

Откладываю зашитый плащ в сторонку, стаскиваю сапоги — ловко я со шнуровкой обращаться научилась, и пытаюсь поудобней умоститься на жесткой кровати. Плохо получается. И не засну так…

Белые облака скользят над верхушками гор. Лучи закатного солнца золотят им бока, плещут алый да оранжевый цвет на пушистые шубки, осторожно скользят по белому камню балкона. Спокойно здесь. Красиво. Незыблемо.

Далеко-далеко, высоко-высоко парит птица. Широко распахнуты крылья. Ни единого взмаха, будто ветер ее несет.

— Не замерзла? — родной и любимый голос…

Я ведь и не слышала, как ты подошел. Но оборачиваться не спешу.

— Небом любуюсь.

— А потому не холодно? Не верится что-то, — хмыкаешь ты, обнимая меня за плечи.

Правильно не веришь: холодок неслышно прокрадывается под бархат платья, ветер колючими пальцами играет с волосами. Но в твоих руках мне тепло. Всегда-всегда.

— Пойдем, согреешься у камина.

— Погоди, давай еще немножко постоим…

Ты вздыхаешь, но не споришь. И я благодарна тебе за это.

На миг твои руки покидают меня — и возвращается страх, что ты опять уйдешь от меня, а я не смогу найти тебя, — но только для того, чтобы закутать меня в свой плащ. Хочется помурлыкать довольной кошкой, свернувшись клубочком на твоих руках. Хочется сказать, как я тебя люблю. Но я молчу — ты и так все знаешь. Да и не в словах любовь, в поступках. Словно угадывая мои мысли, ты крепче обнимаешь, будто боишься отпустить. Не бойся, я… не буду больше так рисковать, да и ты чуда не сможешь снова сотворить. Или сможешь? Нет, проверять не буду — глупости это, причем большие.

Доносится птичий крик — птица парит, без единого взмаха крыл.

— Не улетай, — шепчешь с болью и страхом.

— Не улечу…

Да у меня и крыльев нет. А воспарять над собой бесплотным призраком, невидимой душой я пока не стремлюсь — слишком твой страх силен. Да и я испугалась, но уже после — когда вернулась, когда ты меня вернул…

Петушиный крик никогда еще не был столь противным и громким — будто петух горлом занемог, но исправно старался долг свой исполнить. Впрочем, чего напрасно пенять птице, если своим криком от кошмара избавил. Почему кошмара? Непросто объяснить: вроде сон хороший, не плохой, да только страха от него, как от тех фиалок, что ночью в трактире снились. А посему — нечего горевать да печалиться, проблем и без того хватает.

— Уиияааммоу… — раздались странные звуки с соседней кровати.

Фух, это же Сирин. То есть она так, видимо, просыпается. А я чуть от испуга не сменилась. Вот была бы картинка на загляденье. А крику…

— Утро доброе, — слегка отдышавшись, приветствовала я Сирин, приподнявшуюся на кровати.

— Кому доброе, а мне — ужасное: почти всю ночь не спала, а когда удавалось сомкнуть глаз, кошмары мучили — будто меня за старика замуж отдали или, еще хуже, в девках осталась, так еще и петух этот… Заказать, что ли, на завтрак жаркое петушиное?

Ох, не знаю, что и сказать в ответ, но главное — не рассмеяться: уж я-то знаю, как Сирин не спала.

С причитаниями и скурпулезным перечислением случившихся неприятностей всего за одно утро — сапог под кровать закатился, рубашки чистой не нашлось, в гребешке зубья сломались — долго собиралась Сирин, лишь единожды порадовавшись жизни: когда плащ зашитый разглядывала. Сил моих терпеть ее и дожидаться не хватило, и я поспешила вниз: неплохо бы позавтракать да с братьями Феве поближе познакомиться.

Братья уже вовсю расправлялись с завтраком, причем так, будто неделю не ели.

— Доброе утро, — вежливо приветствую, вновь не зная о чем же говорить дальше.

— Уввво доввое, — не отрываясь от занятия, ответили братья.

Мда, замечательный разговор получается. Обидно, что и имена их помочь не могут: ну знаю я, что Тристан и Аристан передо мной, да только толку, если не знаю кто из них кто. И ведь одеты неодинаково, чтобы путать…

— А госпожа-леди Сирин почивает или проснулась уже? — прервал мои мысли один из братьев.

— Проснулась.

— Доедай быстрей, а то сейчас опять ругаться будет, дармоедами обзывать! — посоветовал тот же брат другому.

— И часто вас так ругают? — спрашиваю как бы невзначай (угу, невзначай, уже всю краюшку хлеба искрошила!).

Братья переглянулись, мученически вздохнули и обратили печальные взоры на мою персону:

— Постоянно!

Спросить еще что не успела — Сирин спустилась в трапезную. Близнецы мгновенно проглотили и дожевали остатки завтрака. Только хлеб не успели съесть, а посему пододвинули ко мне.

Впрочем, Феве могли и не спешить: едва Сирин сошла с последней ступеньки лестницы, как ее окружили посетители таверны, только и ждавшие появления Благочестивой, и принялись наперебой зазывать на совершение подвигов. Как оказалось, вчерашний бой с кхири стал главной темой ночных и утренних разговоров жителей Корошенька, и теперь многие возжелали помощи Сирин в благом деле изгнания кхири, бесов и прочей нечисти из домов, складов, лавок. И каждый старался превзойти ближнего своего в воспевании достоинств Сирин, ее смелости и ловкости. Сирин просто разрывалась: с одной стороны ей до невозможного хотелось погреться в лучах собственной славы, всласть послушать восхваления — ее, сильной и храброй, да и подвиг какой совершить, с другой — а вдруг как именно в этот момент где-нибудь поблизости окажется тот самый рыцарь на белом коне, а узнав о ее доблести, поедет искать себе более хрупкую младую деву, дабы оберегать ее в этом злобном мире. И как ей поступить, Сирин не знала. Меня такие вот сомнения никогда не мучили, хвала Всевышнему.

Спас положение хозяин таверны — протолкавшись сквозь толпу, склонился в земном поклоне и велеречиво сообщил, что завтрак подан госпоже-леди Сирин Благочестивой. Не думаю, что наличие трапезы стало бы серьезной причиной для отказа от планов по изгнанию нечисти и прочим подвигам, однако явление двух дюжих охранников с дубинами под стать росту и ширине хозяев напомнило собравшимся о делах. Нехотя, то и дело оборачиваясь, толпа последовала на выход.