ПОКА УБИЙЦЫ ХОДЯТ ПО ЗЕМЛЕ..

(Монолог Тиля Уленшпигеля)

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор — я тот же самый Тиль.

У церкви я всегда ходил в опальных

и доверяться богу не привык.

Средь верующих — то есть ненормальных

я был нормальный — то есть еретик.

187

Я не хотел кому-то петь в угоду

и получать подачки от казны.

Я был нормальный — я любил свободу

и ненавидел плахи и костры.

И я шептал своей любимой — Неле

под крики жаворонка на заре:

«Как может бог спокойным быть на небе,

пока убийцы ходят по земле?»

И я искал убийц... Я стал за бога.

Я с детства был смиренней голубиц,

но у меня теперь была забота —

казнить своими песнями убийц.

Мои дела частенько были плохи,

а вы торжествовали, подлецы,

но с шутовского колпака эпохи

слетали к черту, словно бубенцы.

Со мной пришлось немало повозиться,

но не попал я на сковороду,

а вельзевулы бывших инквизиций

на личном сале жарятся в аду.

Я был сожжен, повешен и расстрелян,

на дыбу вздернут, сварен в кипятке,

но оставался тем же менестрелем,

шагающим по свету налегке.

Меня хватали вновь, искореняли.

Убийцы дело знали назубок,

как в подземельях при Эскуриале

в концлагерях, придуманных дай бог!

188

Гудели печи смерти, не стихая.

Мой пепел ворошила кочерга.

Но, дымом восходя из труб Дахау,

Живым я опускался на луга.

Смеясь над смертью — старой проституткой,

я на траве плясал, как дождь грибной,

с волынкою, кизилового дудкой,

с гармошкою трехрядной и губной.

Качаясь тяжко, черные от гари

по мне звонили все колокола,

не зная, что, убитый в Бабьем яре,

я выбрался сквозь мертвые тела.

И, словно мои преданные гёзы,

напоминая мне о палачах,

за мною шли каштаны и березы,

и птицы пели на моих плечах.

Мне кое с кем хотелось рассчитаться.

Не мог лежать я в пепле и золе.

Грешно в земле убитым оставаться,

пока убийцы ходят по земле!

Мне не до звезд, не до весенней сини,

когда стучат мне чьи-то костыли,

что снова в силе те, кто доносили,

допрашивали, мучали и жгли.

Да, палачи, конечно, постарели,

но все-таки я знаю, старый гёз, —

нет истеченья срока преступлений,

как нет оплаты крови или слез.

189

По всем асфальтам в поиске бессонном

я костылями гневно грохочу

и, всматриваясь в лица, по вагонам

на четырех подшипниках качу.

И я ищу, ищу не отдыхая, •

ищу я и при свете и во мгле...

Трубите, трубы грозные Дахау,

пока убийцы ходят по земле!

И вы из пепла мертвого восстаньте,

укрытые расползшимся тряпьем,

задушенные женщины и старцы,

идем искать душителей, идем!

Восстаньте же, замученные дети,

среди людей ищите нелюдей

и мантии судейские наденьте

от имени всех будущих детей!

Пускай в аду давно уже набито,

там явно не хватает «ряда лиц»,

и песней поднимаю я убитых

и песней их веду искать убийц!

От имени Земли и всех галактик,

от имени всех вдов и матерей

я обвиняю! Кто я? Я голландец.

Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор я тот же самый Тиль.

И посреди двадцатого столетья

я слышу — кто-то стонет и кричит.

Чем больше я живу на этом свете,

тем больше пепла в сердце мне стучит!

СТРАХИ

Умирают в России страхи,

словно призраки прежних лет,

лишь на паперти, как старухи,

кое-где еще просят на хлеб.

Я их помню во власти и силе

при дворе торжествующей лжи.

Страхи всюду, как тени, скользили,

проникали во все этажи.

Потихоньку людей приручали

и на все налагали печать:

где молчать бы — кричать приучали,

и молчать — где бы надо кричать.

Это стало сегодня далеким.

Даже странно и вспомнить теперь

тайный страх перед чьим-то доносом,

тайный страх перед стуком в дверь.

Ну, а страх говорить с иностранцем?

С иностранцем-то что, а с женой?

Ну, а страх беспредельный — остаться

после маршей вдвоем с тишиной?

192

Не боялись мы строить в метели,

уходить под снарядами в бой,

ко боялись порою смертельно

разговаривать сами с собой.

Нас не сбили и не растлили;

и недаром сейчас во врагах

победившая страхи Россия

еще больший рождает страх!

Я хочу, чтоб людьми овладели

страх кого-то судить без суда,

страх неправдой унизить идеи,

страх неправдой возвысить себя,

страх к другим оставаться бесстрастным,

если кто-то в беде и тоске,

страх отчаянный быть не бесстрашным

на холсте и чертежной доске.

И когда я пишу эти строки

и порою невольно спешу,

то пишу их в единственном страхе,

что не в полную силу пишу...

13 Е. Евтушенко

193

* * *

Все как прежде,

все как прежде в этом городе:

магазины,

бани,

фабрики,

химчистки,

ожиревшие, напыщенные голуби,

самокатами гремящие мальчишки,

и московское особенное аканье,

и разносчики жировок по квартирам,

и гуденье реактивное,

и звяканье

проволочных ящиков с кефиром.

Все как прежде.

Все как прежде.

Тем не менее

что-то новое