И еще о Елене. Больше всего мне врезались в память ее титанические усилия не выдать свою скуку, когда Юлиан вдохновенно беседовал на интересовавшие его темы, которые ей казались сущей китайской грамотой. К счастью, она в совершенстве владела обязательными для царственной особы правилами этикета. Только внимательно следя за ее лицом, можно было уловить, как время от времени вздрагивают у нее ноздри - единственное свидетельство подавленной зевоты. И это в то время, когда разговор шел о Платоне, Ямвлихе или о тебе, дорогой мой Либаний (великая триада!). Похоже, наши беседы и свели Елену преждевременно в могилу.

Либаний: Не нахожу ничего удивительного в том, что Юлиан ставил меня в один ряд с Платоном и Ямвлихом: завистливый нрав Приска общеизвестен. "Великая триада"! Да, именно так! Просто Приск - неудачник: посредственный педагог и тем более философ, вот и пытается всех своих знаменитых современников низвести до своего уровня. Но и в этом его ждет неудача!

Юлиан Август

Нам нелегко постичь галлов. Несмотря на несколько веков, прожитых под владычеством Рима, они сохраняют свою самобытность. Думаю, галлы - самые красивые люди на земле. Не только мужчины, но и женщины высоки ростом, глаза у них чаще всего голубые, волосы белокурые, кожа светлая. Они на редкость чистоплотны: можно объехать всю провинцию из конца в конец и не встретить ни одного неряшливого или оборванного человека. Даже возле самых бедных хижин вечно сушится выстиранная одежда.

Но у галлов, несмотря на красоту, очень сварливый нрав. Все без исключения, и мужчины и женщины, разговаривают только на повышенных тонах, отчего согласные звуки становятся похожи на рычание, а гласные - на крик осла. Всякий раз, когда мне нужно было вершить суд, я уходил, оглушенный воплями тяжущихся и их адвокатов, походившими на рев раненого быка. Галлы горды тем, что в бою любой из них стоит десяти итальянцев. Боюсь, это правда - воевать галлы любят, поскольку обладают завидной силой и мужеством. Не менее воинственны и их женщины. В разгар битвы галл нередко зовет на помощь свою жену, а ее помощь удесятеряет его силы. Мне самому приходилось видеть, как галльские женщины, скрипя зубами, кидаются на врага: на шее у них вздуваются толстые вены, мощные белые руки движутся с быстротой мельничных крыльев, а ноги бьют, как катапульты. Воистину грозное зрелище!

Галльские мужчины гордятся службой в армии - в отличие от итальянцев, которые, чтобы избежать набора, не останавливаются даже перед членовредительством: отрезают себе на руках большой палец. Между тем галлы обожают кровопролитие. Словом, они были бы лучшими в мире солдатами, если бы не два обстоятельства: они с трудом подчиняются воинской дисциплине и к тому же пьяницы. В самый неподходящий момент командир галльских легионов может застать своих солдат в полной прострации, поскольку, оказывается, сегодня священный праздник, отмечаемый обильными возлияниями вином и крепчайшими напитками, которые они приготовляют из зерна и овощей.

Я не стану здесь подробно останавливаться на кампаниях, которые вел в Галлии, - мне уже приходилось о них писать, и льстецы утверждают, что эти писания не хуже "Записок о галльской войне" Юлия Цезаря. Поэтому ограничусь тем, что скажу: писать о галльских войнах для меня было куда труднее, чем их вести! Здесь же я остановлюсь лишь на некоторых обстоятельствах, которые ранее был вынужден утаивать.

Зима 355-356 годов была для меня тяжелой. Я не имел никакой власти, преторианский префект меня игнорировал. У меня не было занятий, если не считать того, что время от времени я совершал поездки по провинции. Интересно, что когда бы я ни появился перед народом, ко мне со всех сторон стекались огромные толпы галлов; люди готовы были пройти много миль по трескучему морозу, чтобы увидеть и приветствовать меня. Такое отношение меня трогало до глубины души, хотя я и замечал, что меня называют не цезарем Юлианом, а Юлием Цезарем. Дело в том, что среди крестьян сохранилась легенда, согласно которой великий Цезарь якобы поклялся когда-то восстать из могилы, дабы избавить Галлию от вражеского нашествия. Многие считали, что покойный император исполнил свое обещание, и я - это он.

Благодаря этим поездкам мы, сами того не ожидая, одержали несколько побед. Гарнизон и население одного из осажденных городов, воодушевившись присутствием цезаря, собрались с силами и прогнали врага из окрестностей города. Защитниками другого города, в Аквитании, были одни старики - тем не менее они сумели отразить вражеский приступ. И здесь боевым кличем и залогом победы служило мое имя.

В Аквитании я также принял боевое крещение. В колонне по двое мы продвигались сквозь густой лес, когда вдруг на нас напала орда германцев. Я ощутил минутный страх: что если мои итальянцы сломают строй и обратятся в бегство? Но они выстояли. Когда ты подвергся внезапному нападению, больше ничего и не требуется. Если солдаты не побежали, умелому командиру достаточно нескольких минут, чтобы перестроить их в боевой порядок и дать врагу отпор.

К счастью, мы уже были недалеко от опушки, и я приказал авангарду задерживать германцев, пока остальные не подтянутся. За считаные минуты весь мой отряд, не понеся никаких потерь, вышел на открытую местность. Мы стали одолевать, и враг дрогнул. Сначала один, потом еще, и наконец все германцы сразу пустились бежать в сторону леса.

Неожиданно для себя я услышал свой голос: "Вперед! Отрежьте их!" Солдаты повиновались. "Серебряную монету за голову каждого германца!" - крикнул я. Мой кровожадный клич подхватили офицеры. Это возымело действие. Солдаты с ревом возбуждения и алчности набросились на врага, и не успело еще стемнеть, как передо мной положили сотню отрубленных голов.

Эту стычку я описал не потому, что она имела большое военное значение, - вовсе нет, - а по той причине, что я тогда впервые проверил себя в бою. В отличие от всех моих предшественников и даже любого честного патриция, я подошел к порогу зрелости безо всякого боевого опыта. Я еще никогда не видел убитых в бою, войне я предпочитал мир, действию - созерцание, смерти - жизнь. И вот я, осипший от команд, стоял на опушке галльского леса, а передо мной высилась груда окровавленных голов. Испытывал ли я отвращение или хотя бы стыд? Отнюдь, происшедшее меня только возбудило, как возбуждает любовь служителей Афродиты. Философия по-прежнему нравится мне больше, чем война, - но только философия. Почему я таков - это божественная тайна. Такова воля неистового Гелиоса, создателя всего сущего и покровителя царей.

Когда мы возвращались во Вьен в лучах тусклого зимнего солнца, я ехал по заснеженной дороге все еще во власти возбуждения, граничащего с ликованием. Теперь я знал, что выживу. До сих пор у меня были на этот счет опасения. Что если я в бою струшу или, того хуже, растеряюсь и не смогу быстро принимать решений, без чего боя не выиграть? А между тем, когда я услышал боевой клич и увидел льющуюся кровь, мои чувства и воля обострились. Я отчетливо увидел, что следует предпринять, и исполнил свой замысел.

Во Вьене на эту стычку не обратили особого внимания. Гораздо серьезнее там отнеслись к тому, что Констанций назначил меня нар!авне с собой консулом на новый год. У него это было восьмое консульство, у меня первое. Мне это было не более чем приятно. Никогда не мог понять, почему люди так высоко ценят этот древний титул: у консулов нет никакой власти (если только они не являются императорами), и все же находятся честолюбцы, готовые потратить целое состояние, лишь бы обзавестись этим званием. Видимо, таким образом они хотят себя увековечить, поскольку все даты определяются по консульствам, но то, что давно потеряло смысл, меня не привлекает. Однако во время моей инвеституры Флоренций обращался со мной почти как с равным. Это уже было кое-что. Когда мы остались наедине, он предложил: