Джейми кивнул.

— Если бы Марк Твен не был так богат, я бы послал на Запад его. Об индейцах он написал бы отменно. Показал бы всю их дикарскую сущность. Жестокость. — Джейми уже был пьян. — Но он поселился в Хартфорде. Вы можете это себе представить? Марк Твен, джентльмен из Коннектикута. Это уже слишком. С другой стороны, его последняя книжка не очень-то раскупается. Черт побери, попробую его уломать. А вдруг?

В самом лучшем расположении духа я дошел до отеля «Пятая авеню» (практически это соседний дом). Наступил приятнейший вечер, яркие звезды одна за другой зажигались над Мэдисон-парк. В этот час вдоль Пятой авеню фланируют самые красивые и дорогие проститутки, одетые по последней моде (кстати, здесь их называют «крейсерами», а дальше, в нижней части города, «крючками» — из-за манеры девушек цеплять намеченного субъекта). Но я был немозмутимо спокоен после сегодняшних табачных развлечений. Я поднялся в свой номер, и он показался мне пустым, покинутым. Эмма поселилась с Дениз в сэнфордском номере «Брунсвика». Она считает, что Сэнфорд заглотнул наживку и сейчас в Вашингтоне заключает союз с Блейном. Будем надеяться. Я не слишком верю в ее способность манипулировать Сэнфордом. Но что бы он сейчас ни делал, его по крайней мере нет в Нью-Йорке, и Эмма с Дениз, как школьные подруги, обосновались в роскошном гостиничном номере, где Сэнфорды держат трех личных слуг.

Сегодня Эмма совершила путешествие в Эпгарию, а я обедал с Джоном Биглоу в его доме на площади Грамерси-парк. Стол был накрыт на двоих в его кабинете. Семья находится в их загородном доме на Гудзоне.

— Когда я здесь, для моих домашних не остается места. Да и для меня тоже. Сплошной поток посетителей. — Он выглядел усталым, напряженным. — Сегодня впервые я целый день в одиночестве.

— Если не считать меня.

Биглоу был очень радушен, он даже достал для меня бутылку кларета, когда служанка ирландка подала нам обед. Роскошные пурпурные ирисы в вазе вызвали у меня приступ насморка, но хозяин даже не обратил на это внимание. Любопытно, что в отдельные годы пыльца некоторых цветов вызывает у меня насморк, а в другие годы не действует.

С новообретенной жадностью я выслушал уже ставшие привычными похвалы моих статей о Блейне. Скорчив загадочную нордхоффскую гримасу, я сказал ему:

— Скоро последует продолжение. Через две недели я возвращаюсь в Вашингтон.

— Буду ждать с нетерпением! Вот если бы то же самое вы написали про Бристоу…

— Боитесь честного соперника?

— Вообще-то мы никого не боимся. Кандидатуру губернатора выдвинут, и он победит в ноябре значительным большинством. Но… — Биглоу, нахмурившись, уткнулся в тарелку.

Я поднес к лицу платок и негромко высморкался. Он этого даже не заметил.

— У нас затруднения в штате Нью-Йорк. — Мне в это трудно было поверить, но после объяснения Биглоу я понимаю, что там губернатора и в самом деле подстерегает опасность, потому что его нападки на Таммани-холл не прибавили ему популярности среди воинов; особенно негодует лидер Таммани-холла, некий Джон Келли, по ошибке прозванный Честным Джоном. Келли поклялся устроить скандал на конвенте.

— И если он не остановит губернатора в Сент-Луисе — а это ему не удастся, — то он сделает все, что в его силах, чтобы в ноябре город проголосовал за республиканцев.

— Что можно сделать?

Он ответил мне так подробно и длинно, что я уже скоро стал понимать, что сторонникам Тилдена останется лишь уповать на победу в других штатах, чтобы предательство Таммани не могло повредить губернатору.

— Вне Нью-Йорка мы сильны. К тому же нападки со стороны Таммани многих настроят в нашу пользу. И еще за нами Юг. За нас Калифорния. И у нас есть отличное Бюро газетной рекламы.

— Я готов написать предвыборную биографию.

— То, что вы делаете сейчас, гораздо важнее. Мы наняли некоего Кука, который вовсю собирает материал для биографии. — Биглоу спросил меня о настроении Брайанта.

— Этот удивительный человек совершенно непредсказуем.

Он также проявил любопытство относительно собрания двухсот либеральных республиканцев, которое идет сейчас в отеле «Пятая авеню». Среди них есть литераторы; все они сторонники реформ — Адамс, Лодж, Годвин. Они готовят декларацию, отвергающую «грантизм».

— Однако они еще не готовы перейти на нашу сторону, — печально сказал Биглоу.

— Даже когда… если выдвинут кандидатуру Тилдена?

Биглоу кивнул.

— Они верят в республиканскую партию.

— Как когда-то верили вы.

— Но когда эта партия уклонилась от своих изначальных целей, я вышел из нее. Надеюсь, они сделают то же самое.

— Может быть, они выдвинут своего кандидата, как на прошлых выборах?

Биглоу так не думает; он напомнил, что, когда либеральные республиканцы вышли из партии в 1872 году и выдвинули своим кандидатом в президенты Хорейса Грили (которого также выдвинули и демократы), Грант одержал решительную победу над силами добра. Американские избиратели терпеть не могут реформ, порядочности на правительственных постах и воинствующей честности. Остается надеяться, что в этом году они увидят в Тилдене нечто зловещее, продажное, американское!

Когда наш обед подошел к концу, прибыл Грин с доброй дюжиной сотрудников и специалистов по рекламе. Через некоторое время, за которое каждый из них успел похвалить мои статьи о Блейне («Отличная работа!» — сказал Грин и так сильно сжал мою руку, что я чуть не закричал от боли), я удалился.

3

Восхитительный день отдохновения; он начался в полдень на Большом центральном вокзале на Сорок второй улице. Впервые я оказался внутри прижизненного памятника триумфальному мошенничеству коммодора Вандербильта; правда, в пользу старого разбойника следует сказать, что, пока он не создал с помощью воровства, насилия и обмана свою железнодорожную империю, пассажир, следующий из Нью-Йорка в Чикаго, совершал семнадцать пересадок, теперь же благодаря безжалостному устранению конкурентов публика обслуживается куда лучше.

Громадное здание с башенками на мансардной крыше сильно смахивает на Тюильри, изнутри же просторное помещение вокзала напоминает павильоны на выставке Столетия. И все же при всех своих грандиозных размерах здание переполнено спешащими людьми. В эти дни американцы, кажется, поголовно снялись с мест. Во времена моей юности мы, как правило, сидели по домам.

Не без труда я разыскал сэнфордский вагон, где меня поджидали девочки (мой багаж заранее отправили из гостиницы). Не знаю уж почему, я все время называю этих женщин, которым уже за тридцать, девочками, но они представляются мне, да и себе самим тоже, из-за вовсе не характерного (во всяком случае, для Эммы) хихиканья и шушуканья девочками, отпущенными на каникулы из школы — а скорее из монастыря — на дачу, где мы сейчас и находимся.

Можно сказать многое о преимуществах богатства, особенно в этой стране. Я начинаю постигать истинный смысл памятных слов моего старого друга Вашингтона Ирвинга: «Всемогущий доллар».

Заманчиво не только накопление (предпочтительно — незаконное, за счет всех прочих обитателей этой страны) громадных денег, но и тот ни с чем не сравнимый личный комфорт, какой это богатство предоставляет. Мы в Европе привычны к великолепным домам, слугам, у нас в изобилии так называемый стил, однако собственный железнодорожный вагон есть нечто такое, что доступно только императору. Здесь эта роскошь в порядке вещей — разумеется, в тех высоких сферах, где мы вращаемся!

Точно в полдень наш вагон резким толчком присоединили к поезду. Как только миновали северные пригороды, перед нами раскрылась непередаваемо прекрасная панорама Гудзона: река все время была перед нами, пока мы неторопливо обедали.

— Самая красивая река в мире, — искренне сказала Эмма, и я тоже, сознаюсь, был покорен видом моей родной реки, который раскрывался перед нами, подобно диораме, возле движущегося обеденного стола.

К тому времени, когда мы со всеми удобствами переварили обед, вагон прибыл на станцию Райнклиф. На перроне нас поджидал Уорд Макаллистер и двое слуг из асторовского поместья. В сюртуке и шелковой шляпе Макаллистер выглядел удивительно нелепо на фоне зеленого сельского пейзажа.