— Отличный человек, скажу я вам. Кстати, я служил в его штабе. — Сердце мое упало: майор, полковник, генерал Сэнфорд? Однако, в каком бы звании он ни был, он им не пользуется, и, чем бы он ни занимался во время войны, он старается тактично об этом не упоминать.

— Вот что следует помнить, мистер Скайлер. Эта страна не похожа ни на какую другую. О, быть может, ваши первые римляне были такими, как мы, но я в этом сомневаюсь. Нет, сэр. Мы sui generis — единственные в своем роде. — Он любезно перевел латинское выражение.

Я кивал ему в ответ, глаза мои слезились от окутавшего нас едкого дыма; казалось, что лицо его стало крупнее, если такое возможно, а серые глаза пристально смотрели на меня через дымовую завесу. «Миллионер в аду», — мелькнуло в голове название статьи.

— Вот что я хочу вам сказать: да, мы срезали кое-какие углы, когда строили железные дороги, — так делал я, так делал мой отец, когда одевал в джинсы жителей Запада или обжигал кирпич для жителей Востока; по чести говоря, это был настоящий старый разбойник! — Чего я ждал? Развязного, извиняющегося или смущенного смешка? Но ничего подобного не последовало. Сэнфорд не находил ничего плохого в разбое, если в результате прокладывались новые мили рельсов, строчились тысячи джинсов и обжигался кирпич.

— Конечно, старина Орвилл влип по самую рукоятку. Это вне сомнения. Я предупреждал его. «Ты слишком круто берешь по ветру», — говорил я ему, наверное, год назад. Я лично ничего не знаю про эту историю с виски в Сент-Луисе. Курам на смех, скорее всего, но Орвилл жаден, а если вы хотите сколотить настоящее богатство, никогда не следует жадничать.

— А вы, сэр? Вы жадный или просто счастливчик? — Мой собственный голос казался мне потусторонним.

— Ну что же, скажем так: я всегда знал, когда надо встать из-за стола. Так любил говорить мой отец. Мы из Лоуэлла, штат Массачусетс. Как и миссис Стивенс, хотя не думаю, что она теперь в этом признается. У нас был большой дом, а ее семья жила ближе к реке, где стояла наша фабрика. Дарвин все-таки прав, скажу я вам.

Эта неожиданная ремарка, кажется мне, очень характерна для Сэнфорда. Я не был удивлен, узнав, что он учился в Йельском университете, хотя и не закончил его. Манера речи — поразительная смесь утонченности с грубоватым простецким выговором. Начинаешь подозревать, что образ, который он решительно навязывает обществу, стоил ему немалых усилий.

— Так или иначе, мы первая страна в мире. Мы на много ступенек выше следующего отряда обезьян, и им нас никогда не догнать. А добились мы этого вот почему: ничто не могло помешать нам заполучить то, к чему мы стремились.

— Например, вторую порцию десерта? — съязвил я, и маленький, довольно изящный рот одарил меня улыбкой.

— Нет, сэр. Вы встаете из-за стола, чтобы прийти завтра и съесть новый полный обед.

Я заметил, что гости стали расходиться. Краешком глаза увидел, что Эмма скрылась в комнате, где одевались женщины. Я прервал сэнфордовскую проповедь — весьма поучительную как квинтэссенция философии этой страны — и перевел разговор в более конкретное русло, заговорив о губернаторе Тилдене.

— Эта ханжеская лиса не вызывает у меня никаких симпатий. Он сделал состояние, этого у него не отнимешь. Он самый богатый адвокат во всей стране, а таким нельзя стать, не замарав свой элегантный костюм. Так вот, если он будет баллотироваться в президенты, кое-кто из нас расскажет миру о нескольких железнодорожных сделках, в которых он замешан. О, мы его, пешком в Делавер за сорок миль отправим, будьте уверены.

Я постарался не выдать своей озабоченности.

— Мистер Сэнфорд, вы находите полезной коррупцию, которая нас поразила?

— Да, — ответил он не задумываясь. — Кому какое дело, если несколько конгрессменов получили деньги за услуги? Именно так здесь делаются дела. Я думаю, что мы в разное время заплатили каждому из них.

— В том числе и президенту?

Однако грубая откровенность Сэнфорда имеет пределы.

— Я не могу выносить всех этих Тилденов, Биглоу, Брайантов, это сборище старых слезливых баб, которые полагают, что мы имели бы все это богатство, эти железные дороги и фабрики, исправно посещая церковь! Черт возьми, мы получили все это, перерезая друг другу глотки и воруя все, что не было намертво прибито. Мистер Скайлер, сильный всегда пожирает слабого, так устроен этот мир, и закон — это вещь, которую вы покупаете, если есть возможность — не всякому человеку с долларами в кармане удается найти себе ловкого адвоката вроде Тилдена, — а вместе с законом и судью, если сумеете.

— Вы рисуете мрачную картину, мистер Сэнфорд.

— Для меня она полна света, мистер Скайлер.

Я с трудом поднялся. Эмма была уже одета. Сэнфорд стремительно встал, он двигается с ловкостью хищника, каковым себя и считает.

— Позвольте отвезти вас домой.

— Мы здесь на попечении мистера Эпгара.

— А-а… — Это междометие выдало не столь осуждение, сколь равнодушие, которое испытывает сытая пантера при виде костлявого кролика.

Мы прощались в мраморном вестибюле. Сэнфорды предложили нам все, что только можно пожелать в Нью-Йорке, ложу в Академии музыки, к примеру. А миссис Стивенс обрекла Эмму на какие-то развлечения в ее обществе.

Миссис Сэнфорд сжала мою руку в своих ладонях.

— Я никогда не получала такого удовольствия, как от беседы с вами. — Конечно, она столь же умна, сколь и очаровательна. — И я не могу даже выразить, как…

Она оглянулась, как будто желая удостовериться, что ее не слышат. Мы стояли возле двери, распахнутой в морозную ночь. Неподалеку от нас Сэнфорд что-то говорил Эмме прямо в лицо, а Джон Дэй Эпгар пытался ее увести. Привратник уже объявил о прибытии эпгаровской коляски.

У миссис Сэнфорд еще было время, чтобы поделиться своим секретом.

— Как ужасно скучны эти нью-йоркские приемы! Слова интересного не услышишь, а джентльмены являются к обеду уже изрядно выпивши.

Я выпрямился, сделав все, чтобы скрыть собственное опьянение.

— Но сегодняшний вечер показался мне на редкость блистательным.

— О, наверное, из-за меня! — рассмеялась она. — Сэнфорд, — позвала она мужа. — Отпусти княгиню. Их экипаж ждет, и это задерживает всех! — Она наблюдательна.

Мы поклялись видеться ежедневно, тем более что живут они на другой стороне площади в отеле «Брунсвик», пока не готов их дом.

Мы вышли на улицу и направились к экипажу Джона, стоявшему первым в длинной веренице еще более роскошных карет. Шел снег. Мне преградил дорогу вездесущий ветеран Гражданской войны; однорукий, он протянул мне лоток со шнурками. Я бросил на лоток монету, с чувством вины посмотрел на мгновение в его глаза — и увидел тот же самый взгляд, каким смотрел на меня Сэнфорд: серый, холодный, твердый как алмаз, буквально пронзивший меня. Лицо ветерана отливало синевой в отсвете кальциевых ламп из окон стивенсовского особняка.

Я, промерзший до костей и полностью протрезвевший, поспешил забраться в экипаж.

По пути в гостиницу Джон рассказал про Сэнфордов:

— Она из новоорлеанской семьи. Урожденная Делакруа, Дениз и здесь имеет отличную родословную. По-моему, ее бабка из Ливингстонов. Ее все обожают, и она бывала у нас в доме. — Джон всегда говорит о тех, кто принят в доме его отца, в той манере, в какой Сен-Сймон упоминает пэров Франции.

— Он кажется несколько грубоватым. — Эмма на удивление заинтригована: ведь она провела почти все свои зрелые годы в Париже, успешно избегая общения именно с этим типом американцев.

— Это все напускное. — Джон не скрывал своей неприязни — а может быть, ревности? — Его отец был настоящим диким янки, который сколотил состояние и приехал в Нью-Йорк, где никто не желал с ним даже разговаривать.

— Бедняга! Какое наказание! — Я знал, что Эмма улыбается под покровом темноты.

— Я думаю, что это было жестоко по отношению к нему. — Джон — добрый молодой человек. — Но потом его сын женился на Дениз Делакруа, и это создало семье положение в Нью-Йорке. То есть это она дала ему положение…