Да, Лондон был и есть,

каким в прошедший век был,

и захотелось сесть

в вагон, идущий в Мегби,

по шпалам сквозь туман

пробраться незнакомцем

в тот Диккенса роман,

что так и не закончен.

Не плохо и с толпой

спуститься в Антерграунд, —

там каменной трубой

к тебе стихи нагрянут…

Но чтобы сверху вниз

узнать его серьезно —

понадобится жизнь

подробная, как проза.

Да, приоткрыть бы дверь

в уединенный домик,

где жизнь уже теперь

не диккенсовский томик,

да и не те сверчки…

Но и узнать не просто,

как чувствует толчки

подземные сей остров.

Да, Лондон был и есть,

и, несомненно, будет.

И про него Гефест,

конечно, не забудет.

Но должен он учесть

шарообразность света,

что, кроме этих мест,

вокруг него — планета;

что общей этот шар

окутан атмосферой,

что если где пожар,

то всюду пахнет серой,

и если гром, то весь

он сотрясает воздух,

а жить нам — только здесь,

а не на дальних звездах.

И должен он понять,

помалости трезвея,

что мир — не экспонат

Британского музея.

Об этом факте весть

ему принесть — я волен.

А тем, что Лондон есть, —

гуд морнинг, я доволен.

Над самолетом — солнце близко,

внизу — туманная погода.

А я в уме писал записку

друзьям двухтысячного года.

Мы с вами, будущие люди,

все разберем и все обсудим,

и все поправим, все наладим, —

мир будет светел и наряден.

И пусть в другом тысячелетье

нет наших нынешних знакомых, —

мы в этом новом Новом Свете

себя почувствуем как дома.

Пусть трудно тем, кто был допущен

смотреть и вглядываться дальше,

перед стихами о грядущем —

высотные громады фальши.

Но что в своей семье стесняться, —

теперь вы знаете, что делать,

а ваши дни нам часто снятся,

как Вере Павловне в «Что делать?».

И мы ведь были сном о чуде,

ведь до семнадцатого года —

такие ж «будущие люди»

мы с вами были для народа.

За век до штурмов и нашествий,

свой горький день опережая,

писал те главы Чернышевский

с целинных наших урожаев.

Для нас знаменами алели,

в подполье с Лениным трудились,

себя для нас не пожалели,

чтоб завтрашние мы родились.

И впредь — у вас над головами

такое ж точно солнце будет,

ведь мы одно и то же с вами,

родные будущие люди.

У вас такие ж точно руки,

и вас мы кличем, зааукав;

вы — наши дети, наши внуки,

вы — наши дети наших внуков.

Тут бой идет грознее Библий,

тут нами строится преграда,

чтоб ваши бабки не погибли

от термоядерного ада.

Для вас мы выходили в поле

под шум уборочных орудий,

чтоб вам не знать голодной доли,

родные будущие люди.

На этом свете ненаглядном

нам приходилось ушибаться;

мы ошибались так наглядно,

что вам легко не ошибаться.

Но мы за будущее бились,

за вас, железом и словами,

чтоб матери в отцов влюбились,

чтоб забеременели вами;

чтоб кислород остался тем же,

каким он был от Сотворенья,

у нас в Москве, у них на Темзе,

у всех — на Сене и на Рейне.

Ведь ваших сыновей дыханье

мы отстояли в этом веке…

Так посидите над стихами,

закрыв воспоминаний веки.

Их написал я над Ла-Маншем,

под гул винтов, во время круга…

Друзья, давайте будем раньше

сквозь время узнавать друг друга!

Острова на Дунае…

Я живу на одном.

Парк стоит, затеняя

мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи

на слоновьи ступни

и морщинисты кожей.

Много помнят они.

Их огромные кроны

шире этих небес;

я любил, удивленный,

их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат

с маргаритками в нем,

скамьи острова Маргит,

пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,

островной ресторан;

там плетеные кресла

прислонились к столам.

По утрам никого нет,

листья падают с крон,

скрипка утром не стонет,

но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит

с тихим шепотом шин

шли новейшие марки

иностранных машин.

Выходили из дверец,

под органный сигнал —

в черной паре венгерец

выходить помогал.

Я по острову Маргит

только утром ходил;

лишь в пустеющем парке

я был не один.

Там секретничал шелест,

птица каплю пила,

лезли вверх, копошились

муравьи у дупла.

В круглых ракушках слизни

облепляли ростки…

В этой временной жизни

не знал я тоски.

Только вечером, только

скрипкой взмолится джаз,

и толпа среди столиков

запестреет, кружась,

и заполнятся скамьи,

пустовавшие днем,

где, обвившись руками,

сядут только вдвоем,

только губы прижмутся

к потемневшим плечам

и признанья начнутся

под смычком скрипача, —

из-под клена ночного,

постояв в стороне,

одиночество снова

подходило ко мне.

Начинало сначала,

повторяло все то,

что уже откричало,

превратилось в ничто,

убеждало, тревожа,

шепотком укоризн…

Что же временно? Что же

настоящая жизнь?

Панорама иллюзий —

кленов, замков, реки

или, свитые в узел,

две далеких руки?

Но и вечер не вечен, —

тихнет берег речной;

остров Маргит увенчан

наддунайской луной.

И опять никого нет,

звезды падают с крон,

скрипка больше не стонет,

не ворчит саксофон.

Ночь на острове Маргит,

сон кленовых вершин,

спят новейшие марки

иностранных машин.

Ни шагов, ни оркестра.

Глухо в сердце моем.

Вот — еще одно место

здесь, на шаре земном.