опять звенит. Возможно, что не тут,

а где-нибудь — она в спокойной дреме,

ее слова, ее дыханье в доме,

и к ней руками — фикусы растут.

Она живет. Ее с обедом ждут.

Приходит в дом. И нет лица знакомей.

Рука лежит на лермонтовском томе,

глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,

и всякий день тебя встречает дом,

не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —

не я — так он, не он — твоя подруга,

и все-таки — сонет мечты моей

лишь вымысел. Найди я правду в нем,

я б кинул все — и жизнь и славу эту,

и странником я б зашагал по свету,

обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,

без шапки по тропическому лету,

у окон ждать от сумерек к рассвету,

под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,

я к старости б достал его рукой:

«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»

К дверям прижму иссеченную руку

и допишу моей мечты сонет.

Я всю ночь писал письмо,

все сказал в письме.

Не писать его не смог,

а послать — не смел.

Я писал письмо всю ночь,

в строки всматривался,

только нет на свете почт

для такого адреса.

Если б я письмо послал —

что слова на ветер.

Той, которой я писал,

нет на свете.

А я кораблик сделал

из письма,

листок бумаги белой

сложил, не смял.

И в уйму светлых капелек

пустил по реке:

«Плыви, плыви, кораблик,

к ее руке».

А вдруг она на пристани,

спеша домой,

заметит издали

бумажный мой…

Но я боюсь — бумажный

потонет, протечет,

и строки очень важные

она не прочтет.

А я письмо переписал,

и все сказал в письме я,

и сделал — бросил в небеса

воздушного змея.

«Лети, лети, почтовый змей,

пусть туча не догонит,

но где-то в мире встреться с ней

и дайся ей в ладони».

Но я боюсь — сверкнет гроза

зарницами и зорями, —

и где лежит, и что сказал

мой бедный змей изорванный?

А я, не смыкая глаз,

до рассвета сизого,

буду много, много раз

письмо переписывать.

По улицам, по шоссе,

у вокзальной башенки —

буду класть его во все

почтовые ящики,

вешать его на дубы,

клеить его на клены,

на стены и на столбы,

на окна и колонны.

Я пришел, и знать не знал,

ведать не ведал,

и во сне не видел сна,

и не ждал ответа.

А пришел, подумал только:

«Вот пришел бы ответ»,—

лишь подумал и со столика

поднял конверт.

Я узнал любимый почерк,

ее руку около,

завитки знакомых строчек,

волосики с локона.

А написано в письме

голосом в тиши:

«Ты искать меня не смей,

писем не пиши.

Я ушла навеки — надолго

и не в близкий путь,

не пиши и не надо,

лучше забудь.

И не надо змеев по небу

и листков на столбы, —

я прошу тебя: кого-нибудь

найди, полюби…»

А страницы в пальцах тают,

не дочитан ответ,

я еще письмо читаю,

а письма уже нет.

Завитки любимых строчек

ищут глаза еще,

но меж пальцев только почерк,

и то — исчезающий.

Тихое облако в комнате ожило,

тенью стены свет заслоня.

Голос из дальнего, голос из прошлого

из-за спины обнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,

розовым югом дышат цветы…

Пальцы знакомые веками взвешены,

я узнаю: да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;

наедине и не вдвоем…

Начал расспрашивать голос из дальнего:

— Помнишь меня в доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?

Куришь помногу? Рано встаешь?

Чем увлекаешься? Как тебе пишется?

Кто тебя любит? Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:

мысль о тебе смыть не могу…

Но — не встревожу, лучше — обрадую.

— Мне хорошо, — лучше солгу.

Все как по-старому — чисто и вымыто,

вовремя завтрак, в окнах зима.

Видишь — и сердце из траура вынуто,

я же веселый, знаешь сама.

Руки сказали: — Поздно, прощаемся.

Пальцы от глаз надо отнять.

Если мы любим — мы возвращаемся,

вспомнят о нас — любят опять.