— Слушай меня!

Последовала шелестящая пауза… Кажется, существо набирало в невидимые лёгкие побольше воздуха, чтобы продолжить. Мне не хотелось слушать, но были ли варианты? Вокруг из дыма формировались тысячи маленьких извивающихся ручек, которые, казалось, цепко держали моё лицо и не позволяли отвернуться или хотя бы закрыть глаза. А посмотрев на них внимательнее, я обнаружил, что все они очень напоминают гибкие крестики, а их прикосновение к коже, кажется, сейчас вызовет такие же красные разводы, как и след от выстрела на виске Андрея.

— Тебе многое открылось. Я видел! — Теперь голос напоминал мужской и звучал неправдоподобно громко, кажется, сразу же забив мои уши серой, от чего они стали нестерпимо чесаться и, кажется, увеличиваться в размерах, раздуваться. — Посмотри на них, всё в моих силах!

Я мелко задрожал, когда дым вокруг практически развеялся, словно стремительно всасываемый невидимым пылесосом, и мёртвые тела вокруг начали оживать. Точнее, нет, они оставались лежать так же, как были, только, словно душа или какой-то образ, от них начали отделяться плотные и реалистичные, но слегка размытые сине-белые образы. Они были чем-то среднем между тем, как я помнил этих людей при жизни и тем, что произошло перед смертью. Хельман был словно просто сильно загоревший, с начавшей обильно шелушиться кожей. Он приподнял руки, изумлённо на них посмотрел и начал массировать грудь, постепенно ускоряя движения, и в какой-то момент я увидел, что у него в руках начинает появляться цепочка с крестиком. Хельман словно извлекает её из себя, вешает на грудь, и его тело, сотрясаясь в конвульсиях, расслабляется, а лицо затуманивается блаженным и отрешённым выражением. Так он и замирает, только сквозь голову, как набегающая тень, начинает проявляться и исчезать образ хитрого и ужасного монстра со зловещей ухмылкой, словно дремлющего глубоко внутри, но пытающегося освободиться.

«Дядя Кирилл, я теперь такая!» — от глухого голоса Виолетты я вздрогнул и с ужасом смотрел, как её простреленная часть головы, тактично скрытая копной волос, начинает приподниматься и оттуда, в её сложенные лодочкой на животе руки, с тихим перезвоном, ссыпается такая же цепочка с крестиком, как у Хельмана. Только девочка не вешает её на шею, а закусывает уголком губ и начинает посмеиваться, дёргаясь, словно сдерживая себя от хохота. А потом её рот невнятно произнёс: «Я хохотала бы от души и радовалась детству, но сам знаешь, что происходит, когда маленькие люди с крестиками открывают рты…»

Да, я прекрасно знал: они иногда задыхаются.

«А кроме того?» — Виолетта растянула на большом и указательном пальцах цепочку и прислонила к горлу, выкатив глаза и изображая спазмы.

— Задыхаются! — произнёс я.

Девочка прекратила изображать удушье и быстро закивала головой, глядя на меня пустым глубоким взглядом, словно прикидывая, сколько я ещё выдержу.

«Я тоже с тобой, Кирилл, — раздался голос Ани, и со скрежетом проникнув себе неестественно вывернутой рукой под рёбра, она теперь тоже держала в руке крест. Только повесила его на лоб и стала забавляться, наклоняя голову. А дождавшись, пока он свесится, она резко выгибалась вперёд и как будто ловила символ веры, надежды или заблуждения. — Как думаешь, меня забрал к себе Бог или сбивший водитель?»

Я попытался что-то ответить, но тут увидел подрагивающий силуэт хозяина дома, который пытается подняться в полный рост, держась за большой крест на манер канадки и аккуратно перебирая по нему вверх непропорционально маленькими руками. «Сейчас я чувствую себя намного лучше. Это чудо, самое настоящее чудо!» — хрипел он и закатывал глаза.

«Вот видишь, сейчас часть этих людей жива, они с тобой и даже могут разговаривать», — раздался голос головы и, уменьшившись в размерах, она легко полетела в мою сторону, напевая с плохо уловимым мотивом: «Кресты, крестики, перекрестья, крест на жизни…»

Когда существо приблизилось ко мне, то неожиданно замолчало, некоторое время словно разглядывало, а потом попросило: «Загляни через меня. Хочешь увидеть правду?» Искажённый гримасой рот начал расширяться, расползаясь, и за ним я увидел обыкновенную улицу, со спешащими людьми и автомобильной пробкой. Видимо, время было обеденное — многие несли пакеты с едой из ближайших кафешек или что-то жевали. Потом раздался песочный нарастающий шум, полыхнуло так, что всё превратилось на мгновение в ярко-белую бездну, потом так же неожиданно исчезло, оставив окружающее таким, как было, но не совсем. Часть людей стала такой же призрачно-синеватой, как недавно восставшие покойные, и на их груди ярко-жёлтым огнём полыхали кресты. Они продолжали двигаться среди окружающих, но всё больше ими не замечаемые, постепенно растворяющиеся и чернеющие. Когда такие люди касались других, те на некоторое время начинали терять цвет — блекнуть, но вскоре, отойдя на почтительное расстояние, снова сияли всеми красками жизни.

Изменилось кое-что и в окружающем пространстве: на месте церквей остались только чёрные зловещие контуры, которые постепенно сворачивались и уменьшались, оставляя простор и что-то успокоительно-естественное после себя. Но не исчезали совсем, а словно чёрные дыры начинали отчаянно, с надрывным скрежетом втягивать в себя всё вокруг. Призрачно-синеватые прохожие мгновенно улетали в эту бездну, покорно сложив руки, и их кресты, сливаясь в один огромный символ веры, ужасали своими воплями и метаниями. Теперь гигантский крест цеплялся всеми четырьмя конечностями за края чёрной дыры, трепетал, но каким-то чудом удерживался, выглядывая новых людей, к которым можно было бы кинуться и прикрыться от неминуемо надвигающейся погибели. И несмотря на всю кажущуюся безысходность положения, я почему-то не сомневался, что такие обязательно найдутся и станут хранителями части этого безумия, не позволив ему исчезнуть бесследно.

«Ты понимаешь? Смерть всех этих людей — лишь малая часть огромного Зла…» — сначала мне показалось, что злобное лицо начало кудахтать и глумиться, но потом я явственно увидел на нём гримасу боли и растекающиеся слёзы. Теперь оно чем-то напоминало старые фотографии матерей, которые ждали сына с войны и, получив похоронку, просто стояли, сжимая её в руках, и всем своим образом олицетворяли страх, боль, разочарование, злость, смятение и обрушившиеся надежды, без которых дальнейшая жизнь не имела никакого смысла.

«Поговори с ними в последний раз и скажи всё, что не успел перед смертью каждого!» — опять зазвучал мужской голос, на этот раз властный и непоколебимый.

Видение растаяло, оставив только смотрящих на меня покойных. Казалось, они с нетерпением ждали любое моё слово и готовы были находиться в этом состоянии вечно. Возможно, это как-то удерживало их теперь от того, чтобы полностью покинуть своё тело и Землю, чего им страстно не хотелось. И я вполне мог их понять, ведь впереди ждала неизвестность и нечто совершенно новое. Или всего лишь то, что было на время позабыто в телесной оболочке и вновь начинало в них пробуждаться? Естественное, неумирающее и обречённое на вечность…

Потом я подумал о том, что мне, в реальности или нет, предоставляется совершенно уникальный шанс, чтобы ещё немного пообщаться с теми, кого нет. Сколько раз на похоронах мне приходилось слышать вздохи родственников и друзей покойного: «Так толком и не успели с ним попрощаться» или «Мы в последнее время так мало говорили и не успели сказать друг другу самого главного». И вот у меня есть такая возможность уже сейчас. Несомненно, короткая, но это гораздо лучше, чем ничего.

— Хельман… — хрипло сказал я, и он встрепенулся. — Ты превратил последнее время для меня в сущий ад, но и позволил очень многое переосмыслить. Признаюсь честно, при всей моей ненависти к тебе, которая сейчас, собственно, потеряла всякий смысл, ты, как ни странно, многое стал для меня значить. Твоя жестокость не имеет никакого оправдания, кроме необходимости выполнения чужих приказов и, вполне возможно, столкнись мы при совсем других обстоятельствах, между нами могло завязаться нечто вроде дружбы.