— Мои слова? — удивился Маран. — Разве я вчера… был в состоянии произносить речи?.. Не помню.

Поэт помолчал.

— Ты бредил, — сказал он наконец неохотно.

— Даже так?

— Ты говорил… В бреду ты разговаривал с Мастером. Ты говорил, что хотел разбудить людей, хотя и не знал, настало ли уже утро.

— Не помню.

— Зато я помню. Какой спящий скажет спасибо, если его разбудят среди ночи, спросил ты. Я отвечу тебе: тот, которому снятся кошмары.

— Может быть.

— Теперь я лучше понимаю, насколько ты был прав тогда, что не хотел уезжать из Бакны. Да, пусть Лайва приказал бы убить тебя, меня — лишь бы привести людей в чувство, разбудить… Ведь так и вышло, когда ты подал пример мужества…

— Да какого… мужества… Поэт?

— Ты ведь мог улететь с Даном.

— Кто же… об этом… знал?

Дан стиснул зубы. Его невыносимо угнетал прерывающийся голос Марана. Неужели Поэт не чувствует, как тяжело Марану даются слова?

— Об этом не знали, пусть так. Но тебе же ничего не стоило спрятаться, исчезнуть… если б ты только захотел, тебя бы век искали, не нашли… Словом, мне не ко времени тут прохлаждаться. Я ведь кое-что могу, Маран. И сейчас, когда все там начинается сначала, я не имею права быть в стороне. Ты меня понимаешь?

— А ты… в этом сомневаешься?

— Почему же ты не хочешь, чтоб я уезжал?

— Разве… я это… говорил?

— Нет, но это видно по твоему лицу.

— Неужели?

— В чем дело, Маран?

Маран не ответил. Дан выждал еще пару минут, но так ничего больше и не услышав, приподнял полотнище и вошел. Он уже догадался. Догадался и Поэт. Услышав шаги Дана, он стремительно обернулся к нему.

— Дан! Надо срочно что-то делать! — Он снова круто повернулся к Марану. — Умирать собрался? Не смей об этом и думать, слышишь?! Я не позволю!

— Не думаю, — отозвался Маран тихо.

— Не морочь голову! Дан, ты только посмотри на него…

Дан подошел поближе. Землистая бледность, синяки под глазами и ввалившиеся щеки Марана напугали его больше, чем он мог себе представить. Невольно вздрогнув, он протянул руку к шарику «кома».

— Не надо, — выдавил из себя Маран. — Подожди. Зачем все портить? В конце концов… я сам во всем виноват… Подождем до ночи… До ночи продержусь… даю слово.

Дан еще смотрел на него в нерешительности, когда в ухе у него прозвенел тоненький сигнал вызова, и взволнованный голос Индиры прокричал:

— Дан, дело плохо. Дай ему срочно две капсулки кардио-форте и подумай, где можешь принять орбитолет. В течении двух часов — стимулятор действует два часа — он должен быть на станции.

— Он говорит, что дотерпит до ночи, — ответил Дан ошеломленно.

— Он много чего говорит. Все! Сердце сдает. Гемоглобин полетел. Решай, где. Жду на связи через двадцать минут.

Индира отключилась.

— Что случилось? — спросил Поэт. Индира говорила с Даном по личной связи, и остальные не могли ее слышать.

Дан копался в своих коробочках. Куда запропастился этот чертов стимулятор?! Наконец нашел, выловил непослушными пальцами две капсулы и наклонился к Марану.

— Глотай… Надо переправить Марана наверх, — запоздало ответил он на вопрос Поэта. — Индира спрашивала, куда послать орбитолет.

Они с Поэтом растерянно смотрели друг на друга, когда Маран, облизав пересохшие губы, снова вмешался:

— Дан, иди к кехсу. Попроси отпустить нас. Скажи, что климат пустыни вреден при этой болезни… Ну наври что-нибудь… Попроси этих… изабров… отъедем на пару вент на север… там пусто…

— Ты не сможешь ехать верхом.

— Смогу. Надо позаботиться об Ат. Скажи кехсу, что она знает язык книг, ее пощадят… даже возьмут в Лах…

— За Ат не беспокойся, — неожиданно сухо сказал Поэт. — Она не пропадет.

Дан изумленно поднял брови. Маран слабо улыбнулся.

— Ревнуешь, что ли? Только к кому?

Поэт, насупившись, промолчал.

— Дитя, — сказал Маран с усмешкой. — Тянется к игрушке только после того, как она приглянулась другому… Или приглядела другого?

— Приглядела. — Поэт, наверно, сам почувствовал, что его ревность смешна, и говорил спокойно. — Я был только мимолетным увлечением. На большее у меня нет шансов. В этой пустыне главный признак красоты — высокий рост. Чем выше, тем лучше.

— Да? Только не говори мне, что наша эстетка влюбилась в Дана.

— Дан не эталон. Как и ты. — Поэт насмешливо улыбнулся. — Конкуренцию с лахинами вам не выдержать.

— Ну и кто же счастливый избранник? — Фразы давались Марану легче, видимо, начал действовать стимулятор.

— Наша сердцеедка провела сегодняшнюю ночь в шатре кехса.

— Кехса? Лахицина?! — воскликнул Дан.

— Да.

— Тем лучше, — сказал Маран. — Одной заботой меньше. Иди, Дан. Пока Индира не устроила тут второе пришествие бога Неца.

— Кого?! — Дан уставился на него, вытаращив глаза. — Почему бога Неца? Почему второе?

— Не знаю. Соскочило с языка. Иди… Как вымыться хочется, великий Создатель. И положить голову на подушку… — Он закрыл глаза, и Дан замер. Только услышав неровное, тяжелое дыхание, он торопливо вышел из шатра.

Дан сидел перед большим экраном, в сотый раз просматривая материалы о Лахе. Первый видоролик был отснят с высоты птичьего полета. Под крылом зонда — крылом, ибо зонд был сделан в форме птицы, медленно поворачивался вокруг оси огромный полуостров, почти остров, связанный с материком узким перешейком шириной всего в несколько десятков километров… Почему несколько? Он отлично знал точную цифру — тридцать два. Леса, озера, равнины, равнины… В Лахе действительно не было гор, высота самых крупных холмов не превышала пятиста метров. Земля тучная, плодородная, не истощенная веками эксплуатации, не отравленная удобрениями, вода в реках прозрачная, не загрязненная никакими стоками. Небольшие деревни, несколько мелких городов и Лах, великий Лах… почти великий Рим, но сходство с вечным городом ограничивалось эпитетом великий и краткостью имени… внешнее сходство, конечно, о внутреннем судить было труднее. Ни колонн, ни арок… Город был непомерно велик, местная архитектура имела не совсем обычную для подобного периода тенденцию строиться вверх, оставляя достаточно пространства для обширных площадей и широченных улиц, какие Дану приходилось видеть разве что в земных городах застройки времен автомобильной эры, в дофлайерную эпоху.

Камера завершила общий обзор и пошла вниз, к центральной площади города. В середине ее высился обелиск основателю Лаха — сильно вытянутый в длину конус, сложенный из идеально обточенного белого камня. Напротив стоял дворец Малого Совета, оригинальное сооружение, своеобразие которому придавал неожиданный конструкторский прием: все лестницы этого шестиэтажного здания были вынесены наружу, начинаясь от расположенных в шахматном порядке высоких параболических дверных проемов, они спускались к земле под довольно острым углом. Вертикальные грани ступенек, сплошь покрытые резьбой, служили главным украшением этого странного фасада. Дан находил в конструкции дворца некоторое сходство с бакнианским Старым залом, но впечатление здесь создавалось совершенно иное. Прямые линии лестниц и строгий облик фасада своей четкостью напоминали о здравомыслии — основе характера его строителей. Как это было далеко от особой утонченности изгибов легких, пронизанных воздухом лестниц Расти и изысканно прихотливой формы Старого зала… Да и внутри наверняка… Дан представил себе Старый зал таким, каким увидел его в первый раз на концерте Поэта, огромную каменную чашу, на внутренних стенках которой, тесно прижавшись друг к другу, сидело в нетерпеливом ожидании несколько тысяч человек… Тут, в Лахе, конечно, не пели, а заседали, лахины — люди, мало склонные к поэзии, вот владение мечом — дело другое… Перед зданием и вообще на площади толпились люди, в основном, воины в кожаных штанах и китах — как большинство государств рабовладельческого периода, Лах постоянно вел завоевательные войны и содержал огромное по тем временам войско, прекрасно обученное и организованное. Профессия воина была не только опасной, но и выгодной и почетной, а наибольшим авторитетом пользовались военачальники, особенно, полководцы — высшее воинское звание в Лахе. Полководцы назначались выборным органом — Малым Советом и при решении вопросов внешней политики… чаще вопроса войны и гораздо реже — мира… принимали полноправное участие в их обсуждении, составляя вместе с членами Малого Совета так называемый Большой Совет…