В один из дней он привез меня в небоскреб, где расположен Интернациональный литературный центр. Там несколько комнат занимает русский отдел, где удивительно приятная русская женщина Вероника позволяла приезжающим из СССР набирать бесплатно столько книг, сколько они могли унести. Приезжающие уносили оттуда книги ящиками. Я до сих пор не понимаю, кто оплачивал всю эту халяву если в среднем изданная за границей русская книга стоила 15–30 долларов…

На следующий день у меня на завтрак опять был ужин, который я принесла из ресторана. На этот раз разнообразные ракушки с рисом. Несмотря на то что это национальное испанское блюдо — "паэлья", я не понимаю, какое удовольствие испытывает испанский народ, поедая его. Бесконечное ковыряние в ракушках для того, чтобы вытащить из них чье-то, величиной с горошину, тельце, а в рисе обломки раковин скрипят на зубах.

Роланд, Стефани и Люси опять пришли со своими завтраками-булками.

Чуть позже явилась женщина-журналист в ярко-красных колготках и короткой юбочке, что для ее пятидесяти лет мне показалось немного странным. Она писала для серьезной газеты серьезную статью о русской перестройке, и фильм "Маленькая Вера" был для нее элементом этой самой перестройки. Ей было интересно, как поменялась психология людей.

За всех людей в целом я не могла ей отвечать. Я рассказала ей про детей.

Сына нашего знакомого принимали в пионеры у Мавзолея Ленина. На Красной площади, на ветру детям повязали галстуки и повели к дедушке Ленину. Там одна девочка заплакала от ужаса, а сын наших знакомых был очень недоволен, что Ленин лежит, укрытый знаменами, и его плохо видно. Его надо было бы поставить и повыше, — мальчик недавно посетил с папой Биологический музей, видел там заспиртованных младенцев в банках на полке и отнесся к вождю мирового пролетариата, как к такому же экспонату.

Мою дочь сделали пионеркой внутри Монумента покорителям космоса. Учительница очень просила меня присутствовать при этом мероприятии, убеждая, что в пионерской клятве ничего плохого нет. А меня и убеждать не надо было, потому что я ничего не имею против красного галстука, он очень хорошо смотрится на унылой коричневой школьной форме. Самое смешное, что в тот год в последний раз в нашей стране принимали детей в пионеры.

Построив два класса парами, мы повели их к ракете. Путь пролегал мимо коммерческих киосков, стекла которых были завешаны календарями с обнаженными девушками. Свои огромные голые груди юные красотки поддерживали руками, словно это были большие мячи. Между пышными ягодицами виднелась маленькая ленточка, обозначавшая трусики. Оба класса радостно начали подталкивать друг друга локтями в бока, похабно хихикая.

— Дети! — всполошилась учительница, поздно сообразив, что повела их не той дорогой. — Дети! Посмотрите на меня! Давайте повторим стихотворение про красный галстук!

— Как повяжешь галстук, — нестройным хором откликнулись на ее призыв дети, — берегись его: он тебя задушит дома одного!..

На киностудии половину дня мы с Джерри мотали фильм на монтажном столе туда-сюда и никак не могли найти место, где можно было бы что-то вырезать.

Вечером Стефани повела меня на тусовку кинематографистов, делающих некоммерческое кино. Там по очереди ко мне подошли три девушки и радостно сообщили по-английски, что у них русские корни, их дедушки-бабушки приехали в Америку, из Харькова, Киева, Херсона и т. д.

— А сейчас я покажу тебе место, откуда открывается великолепный вид на Бруклинский мост, — интригующе сказала Стефани и потащила меня пешком по пустынным, темным, пропахшим рыбой улицам (неподалеку был расположен рыбный рынок) к каким-то баракам, которые давно надо было бы снести.

Фонари горели тускло. Свет автомобильных фар не слепил нас, потому что машины там не ездили. Стефани толкнула массивную дверь одного из бараков, и мы оказались в помещении, напоминающем мастерскую или гараж. Там забаррикадированный железными банками от пива и кока-колы чинил мопед пожилой мужчина в промасленном комбинезоне. Он с удивлением взглянул на нас.

Стефани что-то объяснила ему, и мы по скрипучей деревянной лестнице поднялись на второй этаж.

Там была кухня с ржавой газовой плитой и холодильником, сделанным в пятидесятые годы. Дальше, в комнате, изъеденная мышами мебель, покрытая толстым слоем пыли.

"Все ясно, — обреченно подумала я, — она действительно безумна. Сейчас она меня здесь убьет и бросит".

— Ой! — обрадовалась Стефани, увидев на пыльном кухонном столе несколько пыльных нераспечатанных конвертов. На марках стояли штемпели. Стефани взяла письма в руки и поднесла к глазам. Электричество было только на лестнице.

— Это моя старая квартира, — наконец объяснила она мне. — Это была комната брата, а я жила выше, сейчас мы туда пойдем…

От пыли щекотало в носу, но я мужественно лезла на третий этаж по ненадёжной лестнице. Там было такое же запустение. Стефани подошла к окну, за которым, по-видимому, и открывался великолепный вид на Бруклинский мост. Окно было забито фанерой. Стефани энергично подергала, пытаясь отодрать эту фанеру. Но прибито было крепко, и она развела руками.

Мы пошли обратно. Стефани торжественно держала в руках письма. Отдав ключи мужчине на первом этаже, Стефани обдула с конвертов пыль и убрала их в сумочку.

— Это мне написал мальчик, с которым мы любили друг друга в школе. Поздравляет меня с позапрошлым Рождеством. Он не знает моего нового адреса, а я здесь уже семь лет не живу.

Я знала, что Стефани семь лет жила с парнем, с которым рассталась незадолго до моего приезда. Она надеялась залечить свое разбитое сердце при помощи красавца Роланда, но он не отвечал ей взаимностью.

— Давай позовем Люси и пойдем в китайский ресторан, — сказала Стефани, и мы вернулись в зал, где выпивали кинематографисты-интеллектуалы. Ярко-синим пятном выделялось среди них шелковое платье Люси, ярко-рыжие волосы довершали ее образ. Стефани по сравнению с ней была не такой яркой. Но она старалась одеваться экстравагантно в необычного покроя пиджаки и странные ботинки.

— Смотри-смотри, видишь, яппи пошли, — указала она мне, когда мы опять очутились на улице, на двух тщательно причесанных девушек с кейс-атташе в руках, в костюмах деловых женщин с галстуками. — Они делают карьеру.

— А вы с Люси делаете карьеру? — спросила я.

— Да.

— Значит, вы тоже яппи?

— Нет, — засмеялась Стефани, — мы не яппи, — она с грустью посмотрела вслед этим девушкам. — Они очень хорошо зарабатывают.

В китайском квартале, в том ресторане, куда хотела пойти Стефани, чтобы угостить меня настоящей китайской уткой, не оказалось мест, и мы пошли в соседний.

Но там, когда Стефани увидела то, что нам принесли под видом утки, у нее вытянулось лицо.

— Что это?! — брезгливо спросила она.

Я не знаю, как должна выглядеть настоящая китайская утка, и мне казалось, что нам принесли нечто съедобное.

— Не-е-ет! — покачала головой Стефани. — Это не утка… Это то, о чем мы недавно говорили, я опять забыла, как это будет по-испански… Да! Это — черви!.. Идем, купим выпить что-нибудь и навестим мою сестру. Она здесь недалеко живет, тоже драматург, между прочим.

Сестра-драматург жила на третьем этаже кирпичного трехэтажного дома в вытянутой, как вагон, квартире. Начиная с прихожей одна длинная узкая комната переходила в кухню, потом кухня в другую комнату, и все заканчивалось письменным столом у стены. На столе стоял антикварного вида поцарапанный громоздкий компьютер. Наверное, сестра-драматург знала в прошлом лучшие времена, раз смогла позволить себе купить первую модель компьютера. Сестре было лет под сорок, и неизбывная грусть одинокой женщины таилась в ее глазах. Она сидела за письменным столом перед потухшим экраном.

Родители у сестер были дипломатами, и, оказывается, в детстве они достаточно поколесили с ними по миру, пока не осели в Нью-Йорке.