— Этот уйгур — один из писцов кагана, — Унжу взял гурханщика за ухо и подтянул поближе. — У уйгуров часто такие глаза, ведь они видели, как погиб их народ, и теперь им многое смешно, — Унжу дунул в ухо гурханщику, вернулся в полутемную прохладную гурхану и долго плясал один на помосте, не снимая сапог.

В гурхану вошли двое местных купцов, торопливые и озабоченные.

— Мы поедем в Отрар с большими деньгами, только не пей по дороге, хан.

Великий Шелковый путь, тропинка, просто тропинка с пометом по краям. Только на бахчах вокруг Отрара она вливалась в широкую дорогу.

Небо за Отраром краснело. Монгольский караван был хорошо виден, надо было торопиться. Старший купец, обрызгивая руки и лицо зельем от комариных укусов, стал просить Унжу не уезжать, а прожить три дня в кочевье неподалеку, чтобы проводить их обратно.

— Подожди нас, хан, — купец хотел тряпочкой с зельем помазать лицо Унжу, но не дотянулся. — Ты никогда не въезжаешь в Отрар, и нам нет до этого дела, но мы заплатили бы тебе втрое… А бочка просяной водки сократит время разлуки, а, хан?!

Отворились тяжелые кованые ворота, из темного их проема выехали три всадника; двое сверкнули кольчугами, один — голубым халатом, всадник в халате что-то крикнул, обращаясь к монгольскому караван-баши, звука не было, но купец рядом с Унжу, видно, не ошибся, воспроизводя его:

— Кадыр-хан передал, монголам можно войти.

Купцы из Келин-Тюбе заохали, засуетились, на седло перед Унжу лег крепкий бочонок с длинной пробкой в виде головы цапли, потом их спины перекрыли город и ворота, а когда открыли, солнце, переместившись, вернуло городу цвет: красный — высоким стенам, лазоревый — куполам и минаретам и зеленый — листве. И туда, в этот город, втягивались монголы.

Водка залила жаром грудь, но не принесла покоя. Унжу глотнул еще, небо качнулось, и Унжу стал лить водку на землю.

— Хорошая здесь вырастет дыня, — сказал сам себе Унжу, не то крякнул, не то засмеялся и вдруг пустил лошадь к городу, обогнал удивленных купцов, ему крикнули, он не обернулся.

Город, и ворота, и стража с красными кипчакскими луками и железными стрелками на переносице приближались, покачиваясь. Унжу въехал в тяжелые чугунные с литыми фигурами ворота прямо вслед за уйгуром на черной хромой лошади.

— За Сульдэ еду. — Он привык говорить сам с собой, как бывает с одинокими в мире и не ищущими собеседников.

Солдаты в воротах молодые, щенятами были, когда уезжал, и, только подумав об этом, увидел здесь же сотника Огула — стража ворот; высокий и сутулый, сотник стоял чуть в стороне, внимательно исподлобья вглядываясь во втягивающийся караван. Монголы глядели вокруг, переговаривались, поцокивали языками; мусульмане в караване ехали спокойно, Унжу уставился в лицо Огула, зрачок у того не дернулся, не узнал.

Раб-булгар, беззубый и старый и, наверное, никому не нужный, схватил Унжу за сапог.

— Если хан не знает город, я бы показал хану удивительные вещи всего за один дерхем, за один медный дерхем, хан…

Унжу не ответил, и булгар побежал рядом, понимая, что чем дальше он пробежит, тем больше появится шансов на монету. Конь под Унжу был не маленький, кипчакский, а высокий, арабский.

Улица шла в гору, и от всего этого огромный город двигался ему навстречу в подробностях своей жизни.

Унжу нюхает знакомый с детства воздух, неожиданно возникает ощущение, как будто кто-то смотрит ему в спину, он резко оборачивается. Но позади лишь ворота. Сотник Огул стоит, полуобернувшись, что-то говорит подростку, такому же сутулому, как и он, и с такими же длинными руками. На секунду, как видение…

Молодой еще Огул не с таким задубевшим лицом и маленький мальчик у него на плечах лупит его по шее, а Огул скачет по своему дворику, изображая лошадь…

Раб-булгар в протертой кожаной шапочке болтлив. Где-то плачет ребенок, в конце улицы с визгом играют дети, и Унжу подумал, что, возможно, звуки не исчезают, а повторяются, как на китайской карусели, или возвращаются вместе с зарницами, и зачем-то сказал об этом рабу. Раб согласно закивал, понимая, что хан пьян, но само обращение к нему все-таки сулит монету.

Через центральную площадь у дворца ехать было нельзя, стража завернула их, и Унжу поехал краем. Бронзовые львы из фонтанов глядели на Унжу своими выпуклыми глазами, слепыми под пленкой воды.

Дальше над всем городом угрюмая, из огромных камней внутренняя крепость, башня-цитадель, но Унжу не смотрел на нее.

Из переулка выехал вдруг тысячник Хумар-хаджиб в пестром халате, позади два нукера в кольчугах, шлемах, при полном оружии, даже красные колчаны набиты.

Унжу посмотрел в лицо Хумару, Унжу не любит чужое сожженное свое лицо, но знает, что узнать его трудно. И Хумар не узнал, хотя когда-то…

…Девять лет назад он вместе с Кадыр-ханом и Огулом провожал Унжу к тому каравану, который увез его на восток. Тогда Хумар и Огул, провожая его, ехали вдоль Шелкового пути, то возникая, то пропадая за холмами…

Впрочем, об этом лучше забыть.

Улица, уходящая вправо, была его улицей, и за поворотом возникал его, Унжу, дувал и его, Унжу, дом.

Дувал был полуразрушен, купол просел, жухлая трава была по пояс, а шелковицы в саду странно кривые. Прямо с седла он прыгнул через дувал, прошел по цветным изразцам дорожки и остановился в удивлении: из пролома в крыше дома стали вылетать воробьи, много воробьев, в его доме жили воробьи, вот что было смешно. Унжу сел на корточки и стал смотреть на странный свой дом-гнездо. Казалось, что что-то должно случиться, но ничего не происходило, и птицы постепенно возвращались на место. Когда Унжу встал и обернулся, то за калиткой увидел женщину с маленьким мальчиком, лицо у нее было прикрыто платком, женщина говорила с рабом-булгаром, вернее, тот говорил, приплясывая от возбуждения. Она ему что-то дала, видно, монетку. Это была Кулан, он сразу узнал, несмотря на платок на лице. Ее дом, вернее, дом ее родителей был напротив, когда-то он хотел жениться на ней и из-за нее построил себе вот это, с проваленной теперь крышей.

— Эй, Кулан, я сам могу ответить на все вопросы о себе и совсем бесплатно, если позволит твой муж, отец юного хана…

Мальчик почему-то отвернулся и пошел, он был хромой и сердитый.

— Мой муж погиб в священной битве за Багдад. Ты хочешь купить этот дом, хан?

Он все вглядывался, вглядывался в нее. Из-под платка он видел только глаза, но он знал и лицо.

— Положим, битвы за Багдад не было, — пробормотал он, — мы просто замерзали в горах, вот и все. И, возможно, я замерзал рядом с твоим мужем, так же как возможно, что я уже покупал этот дом.

В глазах у нее что-то дернулось, и плечи дернулись, и тут он почувствовал удар в лицо.

— Мой отец погиб в священной битве за Багдад, и за это Аллах взял его к себе… — В руке мальчика еще кусок глины.

— Ты меня неверно понял, мальчик. — Унжу все смотрел на Кулан. — Просто в те дни у Аллаха была такая большая работа. — И удивился, почему Кулан вдруг повернулась и не смотрит ни в глаза, ни вообще на него, а смотрит вправо, влево.

Звон в ушах прошел, и, уже понимая, что сейчас увидит, Унжу вышел на улицу, посмотрел туда же и не позволил себе удивиться, только кивнул. И с той, и с другой стороны на улицу въезжали нукеры Кадыр-хана, опустив вниз короткие гибкие копья, будто на зверя шли. Слева Хумар-тысячник, справа Огул.

— Эй, не дури, — крикнул Огул, — я стою в воротах двадцать лет. Сколько бы я стоил, если бы не узнал тебя…

— Вот сколько ты стоишь сейчас, — Унжу плюнул себе под ноги, увидел на миг глаза Кулан, сел на корточки, слушая, как подходят кони и как голос мальчика, заикаясь, кричит:

— Это багдадский шпион, он сказал, что зимой битвы за Багдад не было, он залез в чужой дом…

И женский голос крикнул:

— Замолчи!