— Никто никогда не посмеет сказать, что Хочбар испугался ехать, — от возбуждения Лекав поднял кулаки и топнул ногой, нога попала в воду и обрызгала лицо.

— Ты преувеличиваешь, — сказал Гула, — там все будет в порядке.

Хунзах открылся сразу, стоило только выехать из-за горы. Дым и пар образовывали марево, и очертания голубого теперь дворца теряли в этом мареве четкость.

Ахахах — бил там барабан, музыка пропадала из-за расстояния, оставался только барабан. Хочбар остановился и стал глядеть туда вниз, но бык и бараны ушли далеко вперед, и он тоже заторопился. Из ущелья один за другим выехали пятеро нукеров и, не меняя ритма движения, затрусили сзади, десятник кивнул Хочбару, двое огрели лошадей плетками, взвизгнули и, обгоняя и тесня друг друга на неширокой дороге, ускакали вперед. Дорога кружила, и Хунзах разворачивалась под ними.

У въезда, между саклями, в ряд выстроились еще пятеро. Конь к коню, колено к колену, кремневка поперек сёдел. Хочбар остановился, бык не торопясь пошел вперед, дошел до строя, его ударили плетью по голове, он пошел в сторону и уткнулся в каменную стену. Улица была пустой, людей на крышах не было. Раздался топот, приехали Магома и Башир, Магома кивнул, Башир — нет. Оба втиснулись в ряд. Бараны пили из лужи. Теперь была слышна музыка, хотя барабан все равно вылезал. Хочбар кивнул сам себе, как всегда кивал своим мыслям, положил кремневку поперек седла, как у тех в строю, повернулся и поехал обратно. Трое там, на дороге, переругивались, не зная, что делать. Башир сзади что-то крикнул, Хочбар не обернулся и на топот копыт.

— Эй, Хочбар, — позвал сзади знакомый голос, — здравствуй, Хочбар…

Нуцал был в праздничных одеждах, ноздри тонкого носа раздувались от волнения и быстрой езды. Теперь нукеров там поприбавилось.

— Когда мне рассказали, что Науш привез от тебя красивый кинжал и дорогое ружье с насечкой, я, признаться, плохо подумал о нем. Науш — большой выдумщик, он, к примеру, сказал, что ты все время улыбаешься, но я не вижу этого.

— Бывает, люди ошибаются, нуцал. Науш сказал, что ты теперь живешь в голубом дворце, но я не вижу этого. Вместо дворца я вижу твоих нукеров, которым кажется, что они могут схватить меня.

— Они боятся тебя, Хочбар, это правда. Даже твой черный бык пугает их. Сойди с коня, отдай кремневку и саблю и, клянусь, ты увидишь мой дворец и тебе будет тепло в моем доме.

Несколько секунд Хочбар думал. Бык опять пошел вперед. На этот раз строй раздался, Хочбар тронул лошадь и въехал в образовавшийся коридор. В эту же секунду его ударили поленом по голове. Он успел тоже ударить кого-то кулаком, но на него навалились. Нукеры один за другим прыгали в свалку. Башир с кремневкой стоял над кучей барахтающихся тел, и, когда оттуда, из этой кучи, стал вставать Хочбар, хотел выстрелить, но опять появился нукер с поленом и опять ударил Хочбара по шее и голове.

Быстро нахлестывая быков, подогнали арбу. Четверо взвалили на нее связанного Хочбара, рот у Хочбара был заткнут и обвязан башлыком. На арбу взвалили хворост, положили мешки. Десятник сел сверху, все делалось в тишине. Покалеченный в драке нукер пытался кричать, и ему тоже заткнули рот. Потом быков погнали в Хунзах, пятеро шли, почти бежали рядом с арбой.

Через ветки хвороста Хочбар видел бурку бегущего рядом человека, иногда бурка отставала, тогда в глаза бил свет. Неожиданно возникла ярко-голубая стена, огонь, часть закопченного котла, незнакомые лица, опять голубая стена с кусками странного узора. Бил и бил, давил на уши барабан. Арбу тряхнуло, она остановилась, и совсем недалеко Хочбар увидел одного из иностранцев, который был в саду Улана в Шуре, его ноги смешные в чулках и толстых пыльных ботинках, мелькнуло странно-счастливое лицо иноземца, которого зимой украл Гула. Иноземец что-то говорил, говорил человеку в чулках. Рядом в костер подбросили березовые поленья. Пламя охватило котел, и Ребо вдруг перестал говорить и уставился прямо перед собой.

Из арбы, доверху нагруженной хворостом и мешками, из-под сидящего на мешках человека Ребо вдруг увидел человеческий глаз с кровавой каплей на верхнем веке, и яркий огонь горящих березовых дров пылающей точкой отражался в этом глазу.

Над Хунзахом ярко светили звезды. И догуливающая уже свадьба кричала, плясала и палила из седельных пистолетов в то время, как нукеры, твердо взяв под руки, разводили и расталкивали хмельных и задиристых гостей. Заливали на ночь костры под котлами, и пар шипеньем и свистом устремлялся к высокому небу, молочно-белый на фоне темных гор.

Назавтра Ребо и ученик уезжали отсюда навсегда, и сундуки и седельные сумки были уже заперты немецкими стальными замочками, сейчас же здесь, наверху, в башне, вместе с приезжими голландцами они наслаждались трубками и беседой.

На лестнице загремели тяжелые ноги и забрякала медь кумыкских доспехов, пожилой кумык распахнул дверь и пропустил Саадат, Кикава и Улана.

— Покажи нам лица, — сказала Саадат и кивнула на Улана, — он не видел…

— Я больше не рисую лиц, госпожа.

Она увидела, что он испугался, приказала кумыку выйти.

— Я больше не рисую лиц, — опять повторил Ребо, чувствуя, как лицо, шею, даже руки заливает пот, — я их сжег… Я хочу увидеть свою страну так же, как ты захотела увидеть Хунзах, а после захочешь увидеть Каспий.

— Кто тебе сказал, что я хотела видеть Хунзах?

Они постояли и послушали, внизу начиналась хмельная драка, чей-то голос не то кричал, не то выл.

— Сын Уцмия-Ахмеда Каракайтакского упал задом в костер, — сказал Улан, глядя в окно, весело засмеялся и по-голландски сказал, что ему здесь скучно и что сухой воздух раздражает грудь…

— Покажи, что ты показывал нам во время большого бурана, в этом нет греха, — велела Саадат.

Лицо у нее было белое, будто обсыпанное мукой, губы яркие, — Ребо вдруг со страхом подумал, что что-то здесь, в Хунзахе, сегодня нехорошо, и вспомнил глаз, смотревший на него из-под хвороста.

— За маленькие картинки с тебя не сдерут кожу…

Пока Ребо прилаживал вокруг светильника пергаментный круг с прорезанными в нем картинками, зло засмеявшись, добавила:

— Когда был большой буран, нянька рассказывала мне: ты стоял на коленях и говорил, что, как только дороги освободятся, тебя не будет здесь… Вам всем не нравится моя страна, что же вы делаете здесь?! Скажи мне, почему люди не делают того, что хотят, и правильно ли это?

Она говорила резко и с таким напором, что Ребо опять испугался, на счастье, круг от тепла светильника завертелся, ученик заиграл на маленькой дудочке, и по беленым стенам комнаты понеслись фигурки всадников и быков, верблюда и орла, который гнался за лисицей. Ученик все играл на дудке, Ребо сменил диск, теперь человек бежал за папахой, которую сдул ветер, и никак не мог догнать ее, у него на редкость были длинные руки, широкие плечи и небольшая голова, и чем он быстрее бежал, тем больше вдруг напоминал Хочбара.

Саадат дунула на светильник, пламя легло, и фигурка остановилась, вытянув руки. Потом круг опять завертелся.

— Науша десятники днем выпустили из ямы и повезли на телеге домой, — громко сказал Кикав и счастливо засмеялся, — но никто не знает, кто сидит в яме. — Он тоже подул на огонь. — Этот длиннорукий… Он приехал с большим мешком что-нибудь украсть… Отец сам схватил его… — Кикав гордился и отцом, и вниманием к себе. — Он сидит в яме со своим мешком на голове. — Он тоже дунул на светильник, и огонек погас.

Ребо стал зажигать свечу, в это время в комнате раздался крик мальчика. Свеча наконец зажглась, от нее светильник, и Ребо успел увидеть в дверном проеме выходящую Саадат, посмеивающегося и позевывающего Улана и испуганного Кикава, который, скривившись, смотрел на свое плечо.

— Она уколола меня иголкой, вот сюда, — сказал он Ребо, — посмотри, не осталась ли в плече иголка, — и заплакал.

Пониже Хунзаха располагалась каменная круглая площадка, испокон века здесь забивали скот. Узкая дорожка, ведущая из аула, легко заваливалась бревнами, тогда выхода с площадки не было и скот не мог разбрестись. Вокруг площадки был крутой каменистый и глубокий обрыв. Сейчас здесь горел большой костер, огонь уже набрал силу, пламя ровно гудело, и вершина пламени отрывалась иногда, улетая вверх в черноту ночи.