Чуть поодаль от них те, кто, подбоченившись и лихо закрутив усы, взирают на короля на сейме, движимые выкованным за века ратной истории шляхетским гонором, в переводе с их языка означающим честь.

Из тьмы столетий проглядываются лишь слабые контуры, но снова виден блеск глаз. Я горд тем, что в тумане былого сияет доблестью история народа, к которому относятся и мои предки, и корни которого уходят туда, где в Тевтобургском лесу одетые в звериные шкуры воины с яростью рубили боевыми топорами доселе непобедимых римских легионеров. Спустя тысячелетие их потомки с мужеством и упорством взяли штурмом неприступные стены Иерусалима…

Я смотрю на звёзды, и поток времени уносит меня к тем, кого я никогда не знал, но память о ком для меня всех дороже, как и память обо всей Великой Отечественной войне, и особенно о Сталинграде, в землю которого лёг мой дед Василий Трофимович…

Как и в церкви станицы Ассиновской, мне казалось, что мы на какое-то время оказались на отгороженном неприступными стенами острове, оторванном от всего окружающего нас пространства, и наш мир умещался в ту ночь только в нас самих, сидящих у костра, и в великом звёздном небе над нами…

Всё вышесказанное может показаться излишне романтизированной историей, обильно сдобренной мистикой, но, не раз остававшийся в живых вопреки всякой логике, я верю, что за меня, недостойного, крепко молились и те, кто живы, и те, кто когда-то давно погибли и умерли.

Война являет собой совершенно алогичное проявление человеческого мира, и подойти к ней с точки зрения закономерной объяснимости не представляется возможным. Слишком много событий, произошедших в дни службы в Чечне не объяснимы, если посмотреть на них человеку, не лишённому здравого смысла, начиная исходить из того, что и сама война совершенно противоестественна для любого не лишённого морального фундамента рассудка.

Логика бессильна там, где тяга к жизни толкает человека на смерть, и мы, прошедшие через это, и, вспоминая об этом, ловим в воспоминаниях прелесть тех страшных в своей понятной только нам красоте мгновений боя, в котором мы, вопреки всему, остались живы.

И ловим себя, в который раз, на мысли, требующей объяснения тому, отчего кто-то из нас не вышел живым из атаки, а кто-то, бежавший рядом, остался невредимым…

Я склоняю свою голову перед вами, ныне живущими — боевыми товарищами, любимыми и дорогими родственниками, неведомыми и незнакомыми людьми, помогавшими мне в бою или же своими руками, или же своей живой молитвой, взывая к Тому, Кто дарует нам вечную жизнь.

И это ещё не все, кто стоит вместе с нами в едином строю…

Подняв голову к ночному небу и посмотрев на звёзды, ты увидишь устремлённые на тебя глаза многих тысяч твоих предков, давно представших перед Господом, и по молитвам которых ты, не забывший о них, о Боге, и о Родине, обретаешь верных помощников и защитников на воинском пути, по которому они когда-то достойно прошли.

И реально начинаешь осознавать, что и один в поле воин, когда понимаешь, что ты не один…

Я склоняю свою голову перед вами, и молю Бога о спасении ваших душ в том мире, где вы пребываете, как и вы просили Господа спасти меня в мире этом…

Молитва

Солнце скрылось за почерневшей вмиг вершиной; долину, окруженную со всех сторон горами, проглатывал сумрак вечера.

— На молитву!..

Обхожу наше небольшое расположение, собираю бойцов — остатки двух взводов на «плац» — небольшое ровное место между могилами и сараем.

Расположение наше находится на пригорке за аулом, на мусульманском кладбище, к которому с трёх сторон подходит лес.

Мы, бойцы двух взводов казачьего Ермоловского батальона, заброшены далеко от основной базы, раскинувшейся между Шали и Сержень-Юртом, и лишь ещё один взвод с нашим командиром роты стоит здесь же, в ауле, но на другой его окраине.

На своих местах остаются только караульные — все остальные в строю, переминаются в ожидании. Автомат перекинут через плечо, некоторые сжимают его в левой руке.

Горы…

Один из бойцов выходит из строя и, обернувшись лицом к казакам, разворачивает завёрнутую в полотенце икону.

Все послушно, без напоминания, сдёргивают с головы то, что покрывает её — вязаные шапочки, армейские ушанки и зелёные платки.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Бойцы крестятся.

Достаю из внутреннего кармана шёлковую ленту с молитвой, разворачиваю её и, держа на вытянутых руках, начинаю читать:

— Живый в помощи Вышняго…

Сколько раз мы читали её… Каждое утро и вечер, перед выездом и перед боем — молитву знаю уже давно наизусть, но я вновь достаю ленту и читаю написанные на ней слова. Для нас это уже часть жизни, особый ритуал, который мы не имеем права изменить или нарушить.

— …Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой и уповаю на Него…

Мы, затерянные в горах, которые держат нас ежедневно под прицелом, прибиваемые тяжестью усталости к земле, научились только одному — через грязь, кровь и внутренний надлом видеть и чувствовать Вечность.

Казалось, что нечто цельное, бывшее у тебя в душе ранее и состоящее из переполняющих мир полутонов и оттенков, вдруг треснуло и раскололось надвое, отделив белое от черного, прочертив границу между Светом и Тьмой…

Через образовавшийся пролом в душу вошёл Бог…

— …Яко ты, Господи, упование мое…

Чеканю слова, пробивающие окутывающую нас мглу, держу в руках ленту, почти не различая букв. Темнота проглатывает лес, горы, надгробные камни и стоящих на «плацу» людей. И молитва эта становится для нас единственной реальностью призрачного мира, и слова её звучат, как слова ежедневной присяги, без которой нет смысла всего остального. И понимаешь, что такое истинное поражение и что такое победа…

— …и попереши льва и змия. Яко на Мя упова…

Рядом с нами покоятся умершие иноплеменники. И слова молитвы несутся к ним, пробиваются через камни, покрытые арабской вязью, разрывают на мгновение плен мрака потустороннего пребывания их в скорбных местах обитания, но для нас это не символ победы, но напоминание о нашей бренности и ничтожности перед лицом Смерти.

Казаки не «обижают» мёртвых, более того, с почтением относятся к могилам чеченцев, не смотря на то, что несколько захоронений свежих, и парни в них лежат молодые.

А молитва льётся, и слова её растворяются в ночи, среди блуждающих душ тех, кому уже нет дела до джихада, кто уповает теперь только на милость Всемилостивого Бога, дарующего спасение тем, кто взывал к Нему и помнил о Нём при жизни…

Пауза…

Псалом прочитан, казаки крестятся…

Торжество ежедневной присяги достигает кульминации, но это ещё не всё. Начинается новая молитва.

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…

Что может быть более торжественным, чем эти слова? «Присяга» сменяется «гимном», сила которого питает нас, разрывает усталость, раздвигает тьму и выхватывает из её объятий островок света — стоящих на плацу людей. Как пулемётная очередь «прошивает» поднявшегося в атаку бойца, вырывая из тела облитую кровью душу, так и слова этой молитвы «прошивали» нас, поднимая наши души над грязью и серостью будней войны.

— …яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога…

У нас не было прошлой жизни, не было мира — была одна только иллюзия того, что война в нашей жизни присутствовала всегда и будет вечно. Нехватка боеприпасов и тушёнки, вши и сырые дрова, матершина и серые от недосыпания лица — всё это было навязчивой сюрреальностью, претендующей на вечность.

Сальвадор Дали чеченского «розлива»…

Но молитва разрывает и эту мнимость, состояние вечной войны во мне менялось состоянием мира, и, где то недопонимая до конца всего происходящего в душе, я подсознательно чувствовал тогда, что пришедший в меня мир и есть Бог…

— …и со всеми святыми во веки. Аминь.

Мы замерли на мгновение в тишине. Поправив на плече сползающий автомат, продолжаю держать в руках шёлковую ленту, и вдруг явно осознаю ленту эту лестницей, соединяющей нас, островок света, с прошлым и будущим.