К нашему приходу сюда, в эту долину, часть сгоревшей техники уже вывезли, но на обочинах кое-где ещё стояли обгоревшие остовы машин. И они, и чёрные пятна на дороге были страшными памятниками героизма тех парней, которые приняли здесь бой, ставший для них последним, как и памятником чьему-то разгильдяйству, стоившему слишком дорого. У колонны не было боевого охранения, не было сопровождения вертушками…

Я не великий стратег, не Юлий Цезарь… Мне, простому солдату, по воле судьбы ставшему командиром взвода, не охватить всю глубину замысла некоего коллективного военного гения, передвигающего по шахматной доске Чеченской войны полки и батальоны, но, глядя на чёрные пятна на дороге, не могу избавиться от назойливой мысли: почему мы не учимся не только на чужих ошибках, но и на своих? Боевое охранение в долине на случай проводки колонн выставили: сначала десантников, затем — нас, а с вертушками было отложено до следующей трагедии. Первый раз мы увидели их в небе над Беноем 16 апреля — два дня назад, летящих в сторону Ведено. И для этого была веская причина — вчера мы узнали, что накануне попала в засаду колонна в соседней долине, под Ярышмарды.

Мы возвращались «домой», на ставшее для нас привычным «стойбище», разбитое нами в кладбищенском сарае, и, приостановившись у въезда в аул, перекрываемый павловчанами — казаками третьего взвода, махнули им в приветствии рукой и устремились вперёд, пока ещё пребывая в радости возвращения и не понимая того, что в этот самый момент совсем рядом с нами в образовавшемся между жизнью и смертью провале, меж двух берегов, заметалась душа нашего боевого товарища Серёги Николаева.

По дороге, уже у самого кладбища, навстречу нам, сильно припадая на ногу и спотыкаясь, бежал Вовка-Маньяк.

— Стойте! Стойте! — кричал он, задыхаясь, и для убедительности дважды выстрелил из СВД вверх.

Башенка «тачанки» начала поворачиваться, нащупывая стволом ПКТ поросший лесом склон. Все, сидевшие на броне, ссыпались на дорогу.

— Нет! Не стреляйте туда! — замахал Ворончихин руками. — Там Серёга раненый!

— Что случилось? Нападение? — кричу Вовке-Маньяку прямо в лицо.

— Нет… Растяжка… У него ранение в бедро…

— Где он?!

Ворончихин показал рукой на чуть заметную тропинку, уходящую среди кустарников по крутому склону вверх, и я, не дожидаясь остальных товарищей, срываюсь с места и, запутываясь в прошлогодней листве, цепляясь за ветки, ухожу в лес.

Склон в некоторых местах был очень крутой, градусов до шестидесяти, берцы проскальзывают на размокшей от дождя земле, и я падаю, ищу точку опоры, и снова толкаю себя вперёд. Сердце готово разорваться, расколоть грудную клетку, и задыхаясь, совершенно выбившись из сил, я падаю на сравнительно ровную поверхность тропы, выставив вперёд автомат.

Перевернувшись на бок, готовый снова встать на ноги, я отчётливо услышал равномерные хлопки слева от тропы. Серёга лежал на небольшой полянке лицом вверх, тяжело дышал и бил в агонии правой рукой по земле.

— Серёга! Слышишь меня?

Глаза его полуоткрыты, но он в полном беспамятстве. Вкалываю промидол и начинаю искать рану.

«Ерунда! Жить будет!» — мелькнула мысль, когда я нащупал осколочное ранение в области таза. Приподнимаю Серёгу и подхватываю со спины под руки, пытаясь подтянуть его к тропе на более ровное место, и совершенно случайно натыкаюсь на круглую дырку величиной с советский рубль чуть ниже подмышки правой руки.

Коля Резник и Семёнов, тяжело дыша, практически заползают по тропе, притянув с собой носилки. Укладываем раненого и, не теряя ни минуты, фактически скатываемся по склону на спинах, притормаживая ногами и балансируя на весу носилками.

Это наш Чебуратор! Его надо спасать, во что бы то ни стало! ЕГО НАДО СПАСАТЬ!!!

Весь мир сузился до границ этой тропы, и расширился до безграничья судьбы человека, лежавшего на носилках, вытеснив всё остальное за пределы нашего сознания. Казалось, что от спасения именно Серёги зависит то, как мы сдадим экзамен жизни, и сдадим ли его вообще…

Десантные люки МТЛБ открыты, бойцы помогают поставить носилки внутрь, и я прошу Семёнова побыть рядом с раненым. Карабкаемся на броню, и она срывается с места, подчиняемая общему порыву тех, кто составляет с ней сейчас одно целое.

В Чебураторе было всё то чистое, чего не хватало нам, была искренность, от которой мы нередко прятались за обман и самообман, была романтическая жажда жизни без просчёта и наживы, и, казалось, мы спасали его, как истинное, настоящее, но несбывшееся себя. Нам нужно было сохранить, вынести из дерьмовой реальности мечту, с которой мы жили, и без которой жизнь становилась похожей на плохую трагикомедию с бездарным режиссёром и спившимися актёрами. Мы ухватились обеими руками за Серёгу, может быть, как за последнюю соломинку, не понимая, что душа его, вне наших сил и разумения, подчиняемая Высшей Воле, уже прошла сквозь наши пальцы и устремилась ввысь…

Въехав в палаточное расположение батальона, МТЛБ остановился. Семёнов открыл люки, и сказал:

— Серёга умер…

Время замерло для нас в этой точке, мир перевернулся в огромной трубке калейдоскопа и застыл картиной руин, в которых мы с содроганием узнавали самих себя. Засвербила мысль, вкручиваясь в сознание и ложась на память намертво нанесённой татуировкой: «А ведь это я послал его ставить растяжки».

Я не мог и не имел права как-либо оправдывать себя, как вообще невозможно оправдаться командиру по отношению к бойцу, потому что у него, получившего приказ, нет выбора, и есть только обязанность его выполнить. У меня же выбор есть всегда: отдавать приказ, или нет. И какая разница, приказ это был, или же просто просьба…

Мы стояли вокруг носилок и, размазывая грязь по щекам, рыдали. Все до единого… От нас действительно ушёл лучший…

Тишина… Мы молча смотрим себе под ноги…

Со смертью Чебуратора ушли из нашего сознания последние осколки военной романтики, упакованной в фантики киношного героизма а-ля Рембо и идеологических мифов, в которых мир делится на благородных рыцарей и злобных демонов. Ушли показуха высказываний о необходимости мести и бессмысленное позёрство, и даже слова о долге, чести и присяге, выцветшие в своей трафаретности, оттеснялись сейчас на второй план. Война теперь состояла из нас, стоящих в поле под Шали, и нелепой смерти товарища, которого мы по-братски любили. Только это, и больше ничего…

— Он на твоих руках умер, наверно, тебе и придётся везти его домой, — с трудом пересиливая себя и разрывая молчание, обращаемся к Семёнову.

Он тяжело вздыхает. Спора нет, сопровождать тело погибшего бойца домой ноша непосильная, но мы знаем, что Семёнов — казак выдержанный в словах и поступках, серьёзный и рассудительный. Справится…

Сергей мнётся.

— Если я поеду, то обратно вернуться не смогу, — чуть помедлив, признаётся он. — Родители не знают, что я в Чечне, думают, что в командировке. Для них это будет ударом.

— Сергей, к тебе нет никаких претензий, никаких обид. Понимаем…

Мы прощались с ними, сначала с мёртвым Серёгой, затем с его живым тёзкой. Прощались, как в последний раз…

Уже в Беное, помянув погибшего товарища с трудом найденной в Сержень-Юрте водкой, расспрашиваем о случившемся Вовку-Маньяка. Он — единственный свидетель трагического происшествия, ставшего для Чебуратора роковым, говорит, что устанавливал с Серёгой в лесу «растяжки» и при этом Николаев сорвал поставленную кем-то. Смерть в тот день прошла мимо Ворончихина, не задев его, и дав ему отсрочку в несколько лет. Тогда, в Беное, мы не могли знать, что погибнет он такой же смертью, как и его товарищ, от «растяжки», но спустя четыре года, во время Второй Чеченской войны, в Грозном.

А Семёнов не сдержал слово и вернулся. Нашёл нас на марше, когда мы колонной выходили из-под Шали к Грозному, а оттуда — на Моздок и Прохладный. Сел за рычаги МТЛБ. Он по-другому поступить не мог, как и не мог, наверно, по-другому поступить Серёга Николаев, когда от него кое-кто ждал решения уехать из Беноя домой, как и ещё раньше, когда от него ждали решения остаться дома, и не идти добровольцем в казачий батальон…