Мои новые товарищи поделились со мной опытом, через который они прошли и которого не было у меня. Это оказалось совсем несложно. Один из них, страдающий отсутствием элементарного слуха, необходимого для того, чтобы считаться истинным кубинцем, танцевать сон и иметь некоторые гарантии социального успеха, рассказал мне о тех проблемах, которые возникли у него, когда пришло время вступления в пионеры. Я узнал, что в течение всего предшествовавшего сему знаменательному событию года он жил под гнетом постоянной тревоги: ему сказали, что для того, чтобы стать пионером, нужно иметь только отличные оценки, быть активным в общественном плане и что лишь десять из сорока учеников, составлявших его класс и претендовавших на сие высокое звание, смогут этого добиться. Таким образом, картина перед ним открывалась неутешительная.

Когда он признался мне, что его считают недостаточно «активным», он выделил это слово высоким, я бы даже сказал, писклявым тоном, желая, очевидно, добиться двойного комического эффекта, которого он, вне всякого сомнения, частично достиг, ибо это заставило меня улыбнуться. Однако в тот момент я еще не понимал, кто он такой на самом деле. Орел, который способен взирать на солнце, не прикрывая глаз. Тогда же он более всего хотел дать мне понять, стараясь не подвергать себя излишнему риску, что мучается сомнениями.

Жаль, что я не сумел почувствовать этого в тот момент, ибо мне удалось бы сберечь много времени и избавить себя от некоторых неприятных моментов. Позднее, значительно позднее, уже без всякой иронии он признается мне, что отсутствие у него склонностей к физкультуре и к пению окончательно покончили бы со всеми его честолюбивыми устремлениями, не вмешайся его отец, белый, с густыми сталинскими усами выдающийся помощник доктора Гальярта, правой руки главного цефалопода, нашего горячо любимого главнокомандующего и лидера Революции, которой, похоже Никогда-не-суждено-закончиться. Усач все разрешил с помощью простого телефонного звонка. Когда мой товарищ мне об этом рассказал, я, не колеблясь ни минуты, признался ему, кто мой дядя. Это окончательно скрепило нашу дружбу. Рохелио Тибио и теперь мой друг.

Рохелио был настоящим чудом. И кладезем информации. Он с удивительной точностью запоминал все действия своих товарищей в момент, когда они внимали объяснениям учительницы, отвечавшей за их учебу и поведение и обязанной тщательно наблюдать за ними, дабы решить, кому суждено войти в число десяти счастливчиков. Дети, родившиеся в странах с диктаторским режимом, рождаются сразу взрослыми и с малых лет кажутся стариками. Рохелио, судя по всему, родился в возрасте Мафусаила на склоне лет.

Последнее собрание, которое можно назвать всем собраниям головой, решающее и окончательное, ассамблея, на которой должны были избрать счастливчиков из класса Рохелио, продолжалось два часа, что само по себе вовсе не так уж плохо для детей столь нежного возраста. Помимо прочего, оно свидетельствовало об усердии их классной руководительницы, стараниях, с которыми она принимала в расчет все и каждое из высказанных мнений, а также о ненавязчиво осуществляемом ею руководстве, последовательной и нелегкой работе, исполненной ловкости и осмотрительности и состоявшей в том, чтобы целенаправленно лить воду на свою мельницу и добиться того, чтобы мой друг, Рохелио Тобио, оказался одним из избранных, вопреки всем своим недостаткам и благодаря единственному достоинству, заключавшемуся в том, что он сын своего отца.

Рохелио Тобио был юношей в высшей степени проницательным, он все прекрасно понял и принял правила игры. Он был умным. Но в этом приятии таилось и наказание: он начал сомневаться в системе; и именно последнее побудило меня, в свою очередь, принять его дружбу.

— В конечном итоге вышло так, что все мы, избранные, имеем какие-то недостатки, — сказал он мне, не испытывая никаких угрызений совести.

Сказать такое в тех обстоятельствах уже значило немало, ибо изначально предполагалось, что все мы должны быть совершенными или, по крайней мере, приближаться к высшей степени совершенства; степени, которая естественным образом подразумевала немедленный донос на того, кто высказался так, как это сделал Рохелио. Ибо всем известно, какую опасность представляет собой червивое яблоко, лежащее в корзине с целыми плодами. Возможно, к такому рискованному заявлению его подтолкнул цвет моей кожи, выдающиеся скулы или толстые губы, так похожие на губы моей бабки, но мне хотелось думать не об этом, а о его аналитических способностях и его смелой критике. Естественно, я ничего никому не сказал.

Из учебников, изданных в Советском Союзе, мы знали, в чем состояла церемония приема в пионеры, и накануне этого события очень нервничали. Мы читали, что церемония должна включать в себя целый ряд необыкновенно торжественных и важных актов, и пребывали в ожидании славных минут, наполненных грохотом барабанов и радостью посвящения. Дети, которые наперекор всему продолжали жить внутри нас, одерживали верх.

В России в день рождения Ленина, двадцать второго апреля, будущих пионеров приводили в музей Ленина, бывший дворец графа Орлова, также известный как Мраморный дворец; речь идет о помпезном здании, на мой взгляд, не слишком красивом, подаренном в свое время Екатериной Великой своему любовнику.

Когда они приходили во дворец и занимали почетное место в центре зала, дабы все присутствующие могли следить за выражением их самых сокровенных чувств, видеть их возбуждение и радость, ответственные лица повязывали им на шею новые ярко-красные галстуки, а на грудь, на рубашку прикалывали значки, представлявшие собой красное пламя и символизировавшие не только широко известную фразу, которая утверждает, что «из искры возгорится пламя» — разумеется, пламя мировой революции, — но и костры, вокруг которых собирались первые пионеры.

Повязав галстуки, ответственные лица произносили:

— Будь готов!

И пионеры отвечали:

— Всегда готов!

Это было очень трогательно. Принятые в пионеры с торжественным ликованием кричали Всегда готов! и рот их заполнялся воздухом, который до той минуты они удерживали в гордой, выпяченной вперед детской груди. Этот возглас разносился по залу, подобно революционному лозунгу, и новообращенные подносили к голове правую руку в интернациональном приветствии всех пионеров. Дисциплина, строгость и революционные советские методы.

Мы тоже так делали. Поэтому наша церемония была приблизительно такой же, но на кубинский манер; то есть более веселой и не такой напыщенной, хотя по существу такой же, как было описано в учебниках. В конце концов, девяносто процентов кубинских детей становились пионерами, и лишь абсолютное меньшинство, составлявшее десять процентов, забраковывалось. Их практически выбрасывали из системы, выкидывали, как не то, чтобы пушечное мясо (хотя в конечном итоге многие из них отправлялись защищать революцию в Анголу и Мозамбик), а скорее, мясо гадов ползучих, ибо именно они пополняли армию кубинских диссидентов и люмпенов, представляемых системой этакими монстрами и живодерами. Это был своего рода кубинский аналог еврейско-масонско-марксистского международного заговора, о котором говорили франкисты. Вспомним, что Франко был предметом тайного восхищения Фиделя Кастро, а Испания — единственной страной, продолжавшей поддерживать торговые отношения с Кубой, несмотря на блокаду, объявленную Соединенными Штатами Америки.

Как и в Советском Союзе, где пионеры каждой школы образовывали дружину, мы тоже объединялись в нечто похожее. Как я узнал позднее, дружина — это слово, обозначавшее в древней Руси княжескую охрану, а позднее, в советское время — группу добровольцев, занятых охраной общественного порядка.

В соответствии с принятыми нормами, в учебном заведении, куда я был переведен, каждый класс соответствовал пионерскому отряду и, как правило, подразделялся на три звена. Председателем отряда был самый уважаемый в классе ученик. У каждого отряда был свой инструктор, пионервожатый. Вообще при пионерах состояло огромное число функционеров, которые занимались организацией нашего досуга. Такой тогда была жизнь.