Любитель книг — тип, который стоит запечатлеть, ибо все идет к тому, что вскоре он исчезнет. Книгопечатание было изобретено всего около четырех столетий назад, а книги в некоторых странах уже так расплодились, что поставили судьбу нашей старой планеты под угрозу. Цивилизация достигла самой неожиданной ступени развития — бумажного века. С тех пор как все принялись писать книги, никто не рвется их покупать. Нынешние авторы — дай им только волю — способны сами сочинить целую библиотеку.
Если считать любителя книг видом, делящимся на множество подвидов, то первое место в этом хитроумном и привередливом семействе по праву принадлежит библиофилу.
Библиофил — это человек с умом и вкусом, влюбленный в творения гения, фантазии и чувства. Он любит мысленно беседовать с великими умами, чье общество необременительно: разговор с ними можно начинать, когда захочешь, обрывать, не рискуя показаться неучтивым, и возобновлять, не боясь прослыть докучливым; от любви к далекому автору, чьи слова доносит до него искусство письма, библиофил незаметно переходит к обожанию предмета, заменяющего этого автора. Он любит книгу, как друг — портрет друга, как влюбленный — портрет возлюбленной; подобно влюбленному, он с наслаждением украшает предмет своей любви. Он никогда не простил бы себе, если бы драгоценный том, преисполнивший его душу чистейшей радостью, прозябал в нищенских лохмотьях и не был наряжен в сафьяновый или ”мраморный” переплет. Библиофил холит свои книги, как король — своих наложниц; библиотека его уже одним своим видом усладила бы взоры консулов, как мечтал Вергилий{273}.
Александр Македонский был библиофилом. Завладев драгоценной шкатулкой Дария{274}, он поместил в нее не сокровища персидского царя, а ”Илиаду”.
Нынче библиофилы, как и короли, уходят со сцены. Когда-то короли любили книгу, как и библиофилы. Сколько бесценных рукописей дошло до нас благодаря щедрости просвещенных государей. Алкуин был Грутхуизом Карла Великого, а Грутхуиз — Алкуином герцогов Бургундских. Герб с саламандрой прославился в веках не только благодаря дворцам Франциска I, но и благодаря его книгам. Генрих II доверил тайну своей любви{275} не только стенам своих пышных покоев, но и роскошным переплетам книг, напечатанных в королевской типографии. Тома из библиотеки Анны Австрийской до сих пор приводят ценителей в восхищение своим скромным и благородным изяществом.
Вельможи и именитые горожане подражали монархам. Число богатых библиотек равнялось в старые времена числу родовитых семейств. Гизы, д’Юрфе, де Ту, Ришелье, Мазарини, Биньоны, Моле, Паскье, Сегье, Кольберы, Ламуаньоны, д’Эстре, д’Омоны, Лавальеры едва ли не до наших дней собирали на благо людей книжные сокровища; я называю наугад лишь несколько знатных имен, дабы не утомлять читателей длинным перечислением. Тем, кто станет писать о нашей эпохе, будет много легче.
Да что там говорить, прежде даже финансисты, и те любили книги! С тех пор они сильно переменились. Казначей Гролье один сделал для развития типографского и переплетного дела больше, чем все наши жалкие медали и скудные литературные пенсии, вместе взятые. Его примеру последовали Заме и Монторон, а затем Самюэль Бернар, Парисы и Кревенна{276}. Обыкновенный торговец лесом, г-н Жирардо де Префон, человек не самого высокого происхождения, вложил свое состояние в книги и тем обеспечил себе бессмертие — по крайней мере, бессмертие библиографическое и каталожное. Впрочем, нельзя сказать, чтобы лавры его не давали покоя нашим банкирам.
Герб Анны Австрийской
Не так давно мой приятель посетил одного из таких миллионеров; через его руки постоянно проходят сокровища промышленности, торговля которыми приносит щедрый урожай золота. Ослепленный роскошным убранством, друг мой пожелал укрыться в библиотеке. ”Библиотека? — переспросил Крез. — Она перед вами”. И он показал ему толстенную чековую книжку. ”Разве хоть в одной библиотеке мира найдется книга, равная этой?” — спросил банкир с самодовольством глупца, у которого достало ума разбогатеть. На этот вопрос есть только один ответ — владелец такой книжки достоин сожаления, если ему не доставляет радости приобретение книг другого рода.
В высших слоях нашего прогрессирующего общества (я приношу читателю извинения за это неуклюжее причастие — рано или поздно оно отомрет вместе с глаголом ”прогрессировать”) библиофилы перевелись; современный библиофил — это ученый, литератор, художник, человек со скромными доходами и жалким состоянием; общество книг спасает его от скучного и пошлого человеческого общества, нелепая, но невинная страсть заставляет забыть о непрочности других человеческих привязанностей. Однако собрать большую библиотеку такому библиофилу не под силу; хорошо еще, если перед смертью он сможет остановить угасающий взор на собственных книгах, хорошо, если сможет завещать это скромное наследство своим детям! Я знаю одного беднягу, — не стану называть его имени, — который пятьдесят лет трудился не покладая рук, чтобы заработать деньги на покупку книг, а затем вынужден был продать свои книги, чтобы не умереть с голоду. Это — библиофил, но, уверяю вас, таких, как он, остается все меньше и меньше. Сегодня все любят деньги: какой интерес нынешним богачам в книгах?
Противоположность библиофила — библиофоб. Все наши сановные политики, сановные банкиры, сановные министры и сановные писатели — библиофобы. Для этой самодовольной аристократии, обязанной своим возвышением прогрессу цивилизации, культура и просвещение рода человеческого начинаются в лучшем случае с Вольтера{277}. Вольтер для них — миф, объединяющий в себе и изобретателя письма Трисмегиста{278}, и изобретателя книгопечатания Гутенберга. Поскольку вся культура воплотилась в Вольтере, библиофоб, как и Омар, ничтоже сумняшеся сжег бы Александрийскую библиотеку{279}. Не то чтобы библиофоб читал Вольтера, Боже упаси, но он с радостью находит в нем оправдание своему беспредельному презрению к книгам. С точки зрения библиофоба, все, кроме самоновейших брошюрок, уже старье; библиофоб терпит в своем кабинете лишь книги, напечатанные на липкой, пачкающейся бумаге, да и этот ворох непросохших от краски листов, жалкую дань голодных муз, он спешит сбыть уличному торговцу, который за гроши покупает всю пачку на вес; библиофоб принимает книгу в подарок и немедленно продает ее. Нет нужды уточнять, что он ее не читает и денег за нее не платит.
Несколько десятков лет тому назад в Париж прибыл один иноземный писатель, человек незаурядного таланта; позавтракав в кафе, он обнаружил, что с ним произошло одно из тех досадных недоразумений, жертвой которых нередко становятся люди большого ума. Он забыл дома кошелек и безуспешно рылся в карманах в поисках какого-нибудь завалявшегося пенни, как вдруг взгляд его упал на страничку записной книжки, где среди прочих был означен адрес некоего владельца миллионов, обитающего по соседству. Чужестранец берется за перо, просит у высокородного Тюркаре{280} 20 франков взаймы на час, посылает слугу с запиской, ждет и наконец получает в ответ неумолимое ”нет”, подобное тому, которое кардинал Ришелье бросил в лицо поэту Менару{281}. К счастью, провидение ниспослало нашему чужестранцу друга, который выручил его из беды. До этого места история наша настолько банальна, что не стоит внимания. Но это еще не конец. Чужестранец стал знаменит, что подчас случается с гениями, а затем умер, что — рано или поздно — случается со всеми людьми. Слава его произведений докатилась даже до банкиров, и цена на его автографы — пусть не на бирже, а на аукционах — резко подскочила вверх. Я своими глазами видел, как его записка — это исполненное достоинства воззвание к французскому гостеприимству — продавалась с молотка за 150 франков; богач решил без лишнего шума заработать на этом листке бумаги, предмете вожделения собирателей, и я бы очень удивился, если бы оказалось, что сегодня в ловких и умелых руках скромная цена записки не выросла втрое. Отсюда следует, что даже от невыполненной просьбы может быть прок. Вы ведь знаете, что я всегда стараюсь извлечь мораль даже из самого пустякового своего рассказа.