Миша молча встал. Его хэбэшка была в грязи и крови, голова болела, ноги стали как ватные. Хотелось спать.

— Отошел? — Алиев бросил окурок. — Пойдем, я тебя в умывальник отведу. Умоешься. Постираешься.

Он пошел впереди. Миша тупо, безвольно побрел за ним. Пока Миша умывался и смывал кровь и грязь с одежды, он малость отошел. Даже, кажется, обрел способность более или менее трезво воспринимать окружающее. Алиев сидел на подоконнике и курил очередную папиросу. Жутко захотелось взять арматурину и ка-ак навернуть этого козла по хлебалу…

— Короче, Алиев, — Миша кое-как привел себя в порядок. — Иди в столовую.

— А ти? — Алиев, казалось, был удивлен.

— А я пойду погуляю.

— Как «погуляю»? — не понял Алиев. Он встал с подоконника и подошел к Мише. — Куда «погуляю»?

— Не твое дело. К концу наряда приду. Все.

— Мля, — сказал Алиев и тупо посмотрел на Мишу. — Тебе же будет шиздец, хохоль. Ротний задрочит.

— Хрен вам! — Миша заводился. — Вам всем, гады, меня не задрочить! Елду вам всем на воротник!

Алиев по-прежнему не понимал. Он никак не мог въехать, откуда вдруг взялась такая бурость после унижений, покорности и битья. А у Миши началась истерика.

— Ну, че вылупился, урод, сука?! Хрен вы меня задрочите, чурки! На, отхряпай!.. — он сжал кулаки. — Пшел нах отсюда, урод! Понял, да?! Пугаешь меня? Пугаешь?! Грозный?! — Миша вылетел на центр умывалки и завертелся, зыркая по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого.

Алиев не стал ждать.

— Год-е-на-ским… — прошипел он, отходя к двери. — Ти шиздонутый. Ти до дембель не дотянешь…

И ушел.

Миша действительно появился только к концу наряда. Все это время он просидел в кочегарке, где работали двое парнишек одного с ним призыва. Они принесли ему поесть, когда ходили на завтрак и обед в столовую. За это Миша помогал им швырять лопатами уголь в печи. Когда он явился к ужину в столовую, его не тронули, хотя у многих явно чесались кулаки. Его просто взяли и отвели к ротному. Ротный нервничал. Он не любил ЧП: командиру роты, в которой бывают ЧП, никогда не стать начальником штаба батальона. А ротному очень хотелось занять эту должность. Впрочем, у каждого есть свои слабости.

— Ты плохой солдат, — сразу определил ротный. — Мне уже несколько раз докладывали о тебе. Ты не хочешь работать, нарушаешь дисциплину, дерешься. Ты бурый. Странно, что Джумаев или Эргашев, или остальные еще не отрезали тебе яйца. Но я думаю, что у тебя все впереди. Ты ведь пока душара — есть шансы, что еще удастся тебя перевоспитать.

Ротный опустил голову — словно все уже сказал — и углубился в какие-то бумаги. Миша молча стоял перед ним. Так прошло минут пять. Потом ротный снова поднял голову. Брови его поползли вверх, как будто он ожидал увидеть на месте Миши кого-то другого, и он сказал:

— Чего ты тут стоишь, мальчик? Иди, массажируй попку, завтра утром повезу тебя на губу. Суток на пять. Там тебе окончательно выпрямят прямую кишку.

«Каламбур», — подумал Миша, махнул рукой к пилотке, повернулся и вышел. Служба продолжалась.

Глава 5

Миша торопливо зашел в штаб.

— Че, комбат уже пришел? — спросил он у мосла.

— Не-а, — вальяжно ответил тот, привалившись к пустой витрине с надписью «Оперативный дежурный» и меланхолически ковыряясь в зубах.

— Добро, — Миша остановился, словно что-то припоминая. — Да, а как там мой псих? Не буянил?

— Не-а. Тише воды, ниже травы. Никакого кипижу.

— Ништяк. А где он сейчас?

— В кабинете начмеда дрыхнет, где ж ему еще быть. Только полдевятого на часах.

Миша, совершенно удовлетворенный, проследовал в кабинет начмеда. Левашов действительно еще спал.

— Вставай, быдло, — добродушно ткнул его под бок Миша. Левашов заворочался, замычал, потом открыл глаза и тупо уставился на него.

— Надо сказать: «Добро пожаловать, Михаил Михайлович!» — наставительно произнес Миша.

Левашов снова хлопнулся мордой в матрас.

— Давай-давай, отрывай от матраса свою бестолковку. Хватит дрыхнуть.

Левашов наконец проснулся. Он сел на своем матрасе, обхватил руками колени и, сонно щурясь, осклабился:

— Здравия желаю, товарищ сержант!

— Неужто признал? А я уж думал, что ты за время моего отсутствия вообще от рук здесь отбился, — Миша потянул из кармана сигарету. — Ну, рассказывай, какие здесь новости.

— Да никаких, товарищ сержант, — Левашов поднялся и торопливо приводил себя в порядок. — Тишь да гладь…

Его лицо приобрело озабоченное выражение, и он осторожно спросил:

— Когда начнем, товарищ сержант?

— Что начнем? — Миша сделал тупую морду,

— Как что? — Левашов растерялся — Мы же собирались».

— Разве?

Миша внаглую издевался. Кажется, Левашов этого не понял.

— Вы же предложили…

— Когда это я тебе что предлагал? — сурово спросил Миша.

— Э-э… — Левашов растерялся и не нашел, что сказать. В его глазах появилась тоска.

— Сегодня же в роту вернем, симулянта! — железным голосом отчеканил Миша.

Левашов побледнел. Он стоял и молча глядел куда-то в окно. По его щеке, обращенной к Мише, протянулась по-моча слезы. «Кажется, переборщил», — подумал Миша.

— Ладно, — перешел он на обычный благодушный тон,

— шучу я. Может быть, несколько неудачно. Прости. Левашов дико уставился на него.

— Завтра крутим припадок и кладем тебя в госпиталь. А сейчас ты метешься в столовую и приносишь что-нибудь поклевать. Все. Кругом! Шагом марш!

Ошалевшего Левашова вынесло из комнаты. Миша лежал на своем диване и думал, писать ему домой письмо или нет. Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций — от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, — шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле «все хорошо, прекрасная маркиза». Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских — можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.

Сделавшись санинструктором, Миша не стал писать чаще, сочтя, наверное, что теперь служить гораздо скучнее, чем раньше, новостей вообще никаких нет, а не имея новостей, о чем напишешь? Однако раз в две недели он собирался с силами, напрягал волю и отписывал домой коротенькую эпистолу, наполненную скукой, желчью и успокоительными заверениями. Впрочем, друзьям и подругам — полузабытым и поблекшим за время службы — Миша не писал вовсе. Он пробовал было в самом начале, но потом ему все сильнее стало казаться, что они все не понимают чего-то важного, крутого, что понимает он, что они мелки, скучны и пичкают его в своих письмах совершенно надуманными и никому не нужными проблемами. Впрочем, теперь и они не писали ему, потому что, попав на новое место службы, он никому из них не сообщил своего адреса.

Итак, Миша лежал на диване и думал, писать ему письмо домой или нет. Он сконцентрировал волю, напрягся и стал сочинять текст. Дальше фраз «Здравствуйте, папа и мама! Как у вас дела? А у меня все нормально» дело не пошло. Миша уже собрался было сесть за стол, надеясь, что созерцание чистого листа бумаги перед собой и ощущение ручки в пальцах натолкнет его на какую-нибудь эпистоляристическую идею. Потом он вспомнил, что последнюю чистую тетрадь давно «сходил» в туалет, в связи с чем вынужден уже две недели пользоваться «Боевым уставом Сухопутных войск». Что до ручки, то она лежала где-то на самом дне дипломата, и лезть за ней не хотелось. В общем, не прошло — не надо. Миша дал себе честное-благородное слово написать письмо завтра или послезавтра. Может быть, даже послепослезавтра, но это уже в самом крайнем случае.