— Нет уж погодите, — прервал он всех. — Если это была шутка, я готов посмеяться с вами. А если нет, — пожалуй, нам не помешает потолковать с глазу на глаз: ему и мне.
Американец снова вмешался в разговор, глухо проговорив:
— Я уверен, что это была шутка.
— Ну что ж! А как считают другие?
Он обвел взглядом всех, но не обнаружил на лицах и тени насмешки. Разгневанная Паула тоже поднялась, застыв в напряженной позе.
— Вот видишь, — заключил Американец, — все согласны со мной.
— Тогда пусть скажет он сам! — запальчиво воскликнул Шеннон, указывая на Дамасо.
— Не сердись, Англичанин, — спасовал Дамасо. — Уж такой мы, сплавщики, дурной народ.
— Ты про себя говори. Остальные мне не сделали ничего плохого.
— Хе! Ну пусть я дурной, — еще раз уступил Дамасо, но тут же, задетый за живое, взбеленился: — Знаешь что, не очень-то задавайся, Англичанин.
Шеннон секунду помедлил, словно желая окончательно удостовериться в искренности его слов. Но напряжение уже разрядилось. В разговор вмешался Балагур.
— Только, пожалуйста, не убивайте друг друга, друзья! Нас и без того мало. Не хватает потерять еще двоих.
Успокоенная Паула села. Кто-то улыбнулся, и по глазам Американца Шеннон понял, что все в порядке. Он уселся на прежнее место.
— Пить не умеете, разрази вас гром, только насмешили, — сказал Кривой, поднимая свое изуродованное лицо с красноватыми веками, сомкнувшимися над пустой глазницей, от которой к уху шел толстый рубец. И добавил с дурашливой улыбкой: — Пей ты, Балагур, пусть поучатся.
Вмешательство Кривого оказалось как нельзя кстати — прежде чем пригубить вина из фляги, Кинтин всех рассмешил, с ужимками продекламировав:
Ссора была забыта, а расположение к Шеннону еще больше возросло, когда по случаю знакомства он вручил Горбуну несколько песет, чтобы при первой же возможности тот купил на всех табака. Поступок ирландца убедил сплавщиков в том, что он от них не уйдет. А чтобы у них не оставалось никаких сомнений на этот счет, сразу же после еды Шеннон пообещал Американцу помочь прогнать лес по Ла-Эскалеруэле, раз уж это такое трудное место.
А место действительно было трудное: Тахо в своем верховье не тихая река, текущая среди холмов, а бурная, сильная, пробивающая ущелье в скалистом плато. Она неустанно подтачивает каменный утес, прыгая по уступам, словно по ступенькам лестницы, за что этот участок и прозвали Ла-Эскалеруэла[3]. И сила реки не убывает, о чем свидетельствует хаотичный вид наполовину завершенного ею творения: размытые земли у подножия скалистого берега, громадные камни, скатывающиеся на середину русла, где неистово пенится вода. Бурная река устремляется вперед, предпочитая уединение среди жутких стен, отгораживающих ее от возделанных нолей плоскогорья и его обитателей, чтобы ее не обуздали плотинами и мостами, пусть даже для пользы или с выгодой. Селения сторонятся ее, напуганные крутыми водопадами и устрашенные наводнениями. Разве что пастух или странник отважатся приблизиться к ней по необходимости. Только сплавщики бросают ей вызов: кажется, будто она свирепеет, сбрасывая со своих гребней бревна, еще яростнее обрушиваясь на пастырей плавучего леса.
Шеннона поставили на самый легкий участок, туда, где работал Лукас. Это был смышленый парень, довольно низкорослый для своих шестнадцати лет.
— И чего ты, такой молодой, решил пойти на эту работу?
— Подумаешь! Обжорка еще младше меня.
— Обжорка — мальчишка, он здесь с отцом.
— А у меня отца нет. Что мне оставалось делать?
Разговор прерывался паузами — нужно было следить за стволами, которые то извивались, словно безмолвные змеи, то сталкивались, наползая друг на друга. Иногда вода заливала их на миг, но тут же снова стекала по бокам, и они блестели на солнце.
— Другой работы не нашлось?
— У меня в деревне земли нет. Вообще ничего нет. Здесь меня хоть за человека считают.
Шеннон уже знал, что прибрежные жители побаиваются сплавщиков — кочевников и мародеров, — но делают вид, что презирают их.
— Если бы я был постарше, — продолжал парень, — я мог бы стать лесорубом, как отец.
— Твой отец был лесоруб?
— Да, но не из тех, кто торгует дровами или пережигает их на уголь, он валил лес на корню. Вот его и пришибло. Свалилось подрубленное дерево и придавило.
Ненадолго река освободилась от стволов, и Лукас мог говорить не прерываясь.
— Это случилось позапрошлую зиму. Как сейчас помню, в то утро он вышел, чтобы сесть на грузовик, который отвозил их в горы, и хотел меня за что-то отругать… Мне всегда от него доставалось. Говорили даже, что я ему не родной, понимаете? Эй, разбейте те белые бревна, будет затор!
Шеннон растерялся. Он еще не научился, подобно сплавщикам, находить среди этой массы нужный ствол, как находит пастух в своем стаде нужную овцу. Сплавщики наделяли бревна удивительно меткими кличками: облезлое, пузатое, кургузое, лысое, толстокожее, сучкастое…
Лукас молча разбивал повое скопление бревен. А Шеннон представил себе, как от чудовищных ударов топором содрогается земля, как дрожит от падающих на нее деревьев и, наконец, склон, точно кладбище крестами, покрывается пнями, испускающими свой последний смолистый дух, как в конце весны.
— А когда начинают сплав леса? — спросил он у Лукаса.
— Зимой стволы сохнут на открытом воздухе, а как только снег стает, их сбрасывают в воду. Как говорится: «Март на дворе — сплав на воде». Люди нанимаются в сплавщики, пьют на дорогу для храбрости и — смело! — в путь… Я не знал, куда мне податься, и тоже нанялся… Что мне еще оставалось? У меня ведь ни кола ни двора. Мать пошла служанкой к управляющему… Ее в деревне не любят, она у меня из Валенсии, белокожая. Не такая чумазая, как жители гор. Вот вернусь после сплава — пусть только кто-нибудь посмеет сказать о ней хоть одно дурное слово… Глядите, глядите, нам сигналят!
Выше но течению, у начала Ла-Эскалеруэлы, один из сплавщиков идущей следом за ними артели стоял на вершине скалы it делал им какие-то знаки. Лукас помахал ему рукой, давая знать, что понял, и тот скрылся.
— Это наш почтарь, — пояснил парень, — его зовут Фелипе.
Взобравшись на скалу, Лукас просигналил своим товарищам, работавшим ниже по течению. А затем пояснил Шеннону, что Фелнпе держит связь с их семьями и близкими, оставшимися в селениях.
— Наш душеприказчик, — заключил Лукас, — через него передают даже ласку.
— Как это?
— Ну, всякие там ласковые слова, которые мужья говорят своим женам. Или небылицы, которые плетут парни своим невестам.
— А у тебя есть невеста?
— Не то чтобы невеста. Разве что так, для поцелуев.
— И письма он носит?
— Зачем? У нас и читать-то никто не умеет. Он сам все передает нам на словах. Ему можно доверять, он не из трепачей. Как бы я хотел научиться читать! Как вы. Мне не тю душе такая работа, — признался он.
Шеннон подумал о том, что было бы неплохо обучить грамоте этого парня, но где взять время. Он продолжал работать. Солнце уже спряталось за скалу, и в воздухе поплыла голубоватая печальная дымка. Не успели нм просигналить об окончании работы, как из-за Ла-Эскалеруэлы вынырнул почтарь, ведущий за недоуздок осла.
Вместе они спустились к запруде. Вся артель уже собралась на повой стоянке. Церемонность, с какой раскланялся со всеми почтарь, вызвала у Шеннона раздражение, однако сплавщики приняли ее как должное. Затем он развязал свой мешок и стал извлекать оттуда свертки, узелки, пакеты и вручать их по назначению. Получив свое, каждый отходил в укромный уголок и там расшифровывал только ему одному понятные послания: несколько маленьких камешков, завязанных в узелок, означали, что надо выслать столько же монет; карандашные знаки сообщали о чем-то очень интимном… Даже Дамасо — почему-то никак не верилось, что у этого человека может быть семья! — тоже изучал присланный ему сверток.