Не успел Каспий, оставшийся позади поезда, несущего нас к новым свершениям, осесть новыми впечатлениями в не таких уж и грубых солдатских душах, как перед нашим взором предстала новая, восхитительно-необычная страна. Люди, похожие и непохожие на нас. Говорящие на незнакомом языке, обменивающиеся непонятными жестами, одетые по-особому — чужие внешне, но на деле родные и близкие.

Подсевшие в наш жесткий купейный вагон на каком-то потерянном в сухой степи полустанке попутчики принялись одаривать нас сладостями и фруктами, опаивать чаем, который казался неуместным в жаре поначалу, но в итоге принес чувство прохладного умиротворения. Стоило сойти на любой станции, чтобы спокойно покурить, как мы тут же оказывались в центре всеобщего внимания. Мужчины в непривычно темных одеждах наперебой предлагали нам сигареты и, забавно коверкая русские слова, спешили рассказать о собственной службе в армии. Женщины в пестрых одеждах и непременных головных платках скармливали нам вкуснейшую халву. Торговки совали в руки горячие пирожки и кульки с семечками. Дети, забывая закрыть щербатые рты, восхищенно сверлили блестящие значки на нашей парадной форме горящими угольками своих задорно блестящих черных глазенок.

Вечером вместо успевшего надоесть сухпая [4] , несмотря на робкие возражения сопровождающего офицера, нам предстояло смолотить с десяток жареных цыплят, несколько палок копченной рыбы и груду свежих овощей, так что спать мы улеглись с полным ощущении того, что засыпаем дома, а не в вихляющем из стороны в сторону, дребезжащем всеми своими старыми деталями поезде.

Пронзительный голос муллы, вещавшего с вершины стройного, обвитого тончайшим каменным кружевом минарета, стал первым впечатлением от нового места службы, куда поезд благополучно довез нас одним солнечным ноябрьским утром. Разбудив не без помощи проводника явно перебравшего прошлой ночью офицера, мы высыпали на привокзальную площадь города Н., бывшего, между прочим, столицей автономной республики.

Обещанную машину из штаба за нами так и не прислали, и под рассеянным взором постепенно приходящего в себя капитана мы двинулись навстречу Судьбе, рискуя свернуть шеи от обилия новых и ярких впечатлений. Необычность чувственного восприятия окружающего не померкла и после того, как мы переступили въездные ворота, выкрашенные привычной зеленой краской, потому что находившиеся в районе КПП офицеры все сплошь были не в кителях, а в рубашках, а солдаты… В совершенно незнакомых и даже чуждых нашей прежней армейской эстетике панамах, выгоревших на солнце хэбэ, с болтающимися значительно ниже пояса ремнями, новые однополчане произвели на нас ошеломляющее впечатление, разительный эффект которого лишь в малой степени смягчали напутствия, полученные в стенах родной части. Нас предупреждали, что показательная учебка и «настоящие войска» — явления малосхожие, но действительность превосходила все ожидания и усугублялась видом тощих коров, за полным отсутствием какой-либо растительности вынужденных тоскливо жевать содержимое урн.

Часа два мы провели в перекрытой маскировочной сетью курилке, дожидаясь окончания перерыва и возвращения с сиесты офицеров, которым предстояло распределить нас по частям. В итоге оказалось, что местный кадровик сегодня на службу уже не явится, и это пустяшное вроде бы обстоятельство сыграло решающую роль во всей моей последующей жизни. Вышедший для знакомства с нами майор оказался офицером политотдела армии, занимающимся военно-политическим изучением видного отсюда невооруженным глазом противника. Узнав, что за плечами у меня иняз и несколько лет работы в «Интуристе» и перебросившись со мной парой фраз на английском, он сходу состряпал рапорт о зачислении меня в распоряжение политотдела дивизии, подписал его у какого-то начальника и решил мою судьбу на ближайшие двенадцать месяцев.

Писать я начал за много лет до того, как пошел в армию. Изведя тонны бумаги и чернил, иногда даже сам оставался доволен тем, что выходило из под моего пера. Но реальные навыки письма мне удалось получить только в армии. Точнее, в политотделе, куда был прикомандирован после окончания учебки. Именно там мне впервые пришлось написать что-то, предназначенное для прочтения не только мною самим. Что, говоря по правде, оказалось куда сложнее, чем это можно было предположить.

Меня, бравого гвардии сержанта, так и не успевшего усвоить лихую армейскую манеру представления и общения, неплохо приняли в коллективе, каждый член которого владел несколькими иностранными языками и всю жизнь занимался изучением того, что тогда было принято называть «вероятным противником». Офицеры читали абсолютно недоступные для простых смертных иностранные газеты и журналы, регулярно слушали радиостанции, передачи которых безбожно глушились, и вели какие-то формуляры и досье, пополняемые не всегда понятными записями и заметками. А еще они составляли листовки, радиограммы и программы устного вещания, которые предназначались для применения в боевых условиях, чтобы подорвать боевой дух противника, склонить его к невыполнению приказов собственного военного командования, сдаче в плен, выходу из войны.

Лишь много позже, когда мне самому доверили написать первую в жизни листовку, я убедился в том, какой чистейшей воды профанацией было занятие этих неглупых интеллигентных людей, мысли которых подвергались обязательной цензуре чиновников от политорганов. Но поначалу я даже не пытался скрыть восторг от общения с этими интеллектуалами, являвшими собой племя «белых ворон» в окружающем их параллельно-перпендикулярном примитивизме. И даже не мечтал, что когда-нибудь и мне будет доверена хотя бы теоретическая попытка написать нечто, рассчитанное на находящихся за тысячи миль людей. С тем большим трепетом я предпринял попытку написать листовку, которая, понятно, в итоге оказалась нещадно раскритикованной тем самым чиновником, в обязанности которого входило утверждение подобных документов. Прочитав представленный текст, генерал-политработник добродушно предложил мне дополнить его острой критикой заокеанских толстосумов и призывом к классовой солидарности трудящихся. И искренне вознегодовал, когда я тактично попытался высказать явному неспециалисту свои соображения.