– Как мне вас жаль, милая Бетти! Живот – очень больное место. Живот и зубы. Не понимаю, зачем они нам. Нет у нас зубов – желудок не варит, есть – тоже не варит.

Старушка хихикнула.

– Он говорит, мне надо выдернуть все зубы, какие остались, да мне с ними неохота расставаться, мисс Динни. Вот у хозяина моего их вовсе нет, а он всё-таки может жевать яблоко, ей-богу, может. Но в мои годы десны уж так не затвердеют.

– Но ведь вам, Бетти, можно сделать красивые вставные зубы.

– Ох, не хочу я вставных – один обман. Вы бы и сами не стали носить фальшивые зубы, мисс Динни. Ведь не стали бы, а?

– Конечно, стала бы. Теперь их чуть ли не все носят.

– Все смеётесь над старухой? Нет, это не по мне. Всё равно что парик надеть. А волосы-то у меня остались густые, как прежде. Я ведь для своих лет замечательно сохранилась, есть за что бога благодарить. Только животом маюсь. Похоже, там что-то есть.

Динни увидела в её глазах испуг и страдание.

– Как поживает Бенджамен, Бетти?

Взгляд старухи изменился. Глаза повеселели, хотя остались такими же рассудительными, словно она смотрела на ребёнка.

– Ну, с отцом-то всё в порядке, мисс. С ним, кроме ревматизма, никогда ничего не бывает. Он сейчас в огороде – пошёл в земле покопаться.

– А как Голди? – осведомилась Динни, с грустью глядя на сидевшего в клетке щегла. Ей было невыносимо видеть птиц в клетках, но у неё не хватало духу намекнуть старикам на их маленького любимца, весёлого даже за решёткой. Кроме того, они утверждали, что, если ручного щегла выпустить на волю, его сейчас же заклюют до смерти.

– Ох! – воскликнула старушка. – До чего же он заважничал, с тех пор как вы подарили ему клетку побольше. – Глаза её загорелись. – Подумать только, мисс Динни! Капитан женился, а тут против него такое ужасное дело затеяли. Что они там думают? За всю жизнь такого не слыхивала. Чтобы одного из Черрелов таким манером потащили на суд, – это уж слишком!

– И всё же это так, Бетти.

– Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?

– Пока неизвестно. Надо подождать, – пусть сначала дело кончится.

Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им придётся туговато.

– Страхи какие! В старое время этого не бывало. Как теперь насели на дворянство, боже милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни. До чего он ловко четвёркой правил! Я тогда ещё совсем пигалицей была. Такой славный старый джентльмен – обходительный, можно сказать!

Подобные замечания о дворянстве всегда вызывали у Динни чувство неловкости, тем более в устах старушки, которая, как знала девушка, была одной из восьми детей работника с фермы, чьё жалованье равнялось одиннадцати шиллингам в неделю, и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь вместе с мужем лишь на пособие по старости.

– Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.

– Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда могу съесть.

Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.

– Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.

– Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище и сразу начнёте чувствовать себя лучше.

Старушка улыбнулась:

– Тревожиться-то нечего – я для своих лет замечательно сохранилась.

А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?

– Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.

– Да, теперь люди женятся поздно. Семьи стали маленькие, не то что в моё время. Вот моя старая тётка – та родила восемнадцать детей и вырастила одиннадцать.

– В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.

– Эх, изменилась страна!

– Наша, слава богу, ещё меньше, чем другие.

Взгляд Динни обежал комнату, где эти двое стариков провели лет пятьдесят жизни. Все – от кирпичного пола до потолочин – было тщательно выскоблено и дышало уютом.

– Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна вернуться. Я велю кухарке прислать вам кое-какой еды. Это будет повкуснее, чем свинина. Не вставайте!

Но маленькая старушка была уже на ногах. Взгляд её стал задушевно ласковым.

– Я так рада, что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.

– До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.

Динни пожала руку старушке и вышла к собакам, ожидавшим её на вымощенной плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она испытывала умиление, и ей хотелось поплакать. Вот они, корни! Их не хватало ей в Лондоне, их не хватало бы ей и на широких бескрайних просторах. Она добралась до узкой, вытянутой в длину буковой рощи, толкнула незапертую расшатанную калитку, вошла и влезла на сырой поваленный ствол, от которого сладко пахло корой. Слева – иссиня-серое небо, расколотое искривлёнными стволами деревьев; справа – вспаханное под пар поле. Заяц, сидевший там на задних лапах, повернулся и пустился наутёк вдоль живой изгороди. Под носом у одной из собак с пронзительным криком поднялся фазан и взмыл над макушками. Динни вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый дом, полускрытый кустами магнолий и купами деревьев. Над двумя трубами курился дымок, на коньке крыши пятнышками белели трубастые голуби. Девушка глубоко вздохнула и простояла там целых десять минут, вбирая в себя живительный воздух, словно политое растение влагу. Пахло листьями, свежей землёй и близким дождём. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала летним ароматом, и каждый глоток его был воспоминанием и надеждой, болью и радостью…

После чая они двинулись обратно. Флёр снова вела машину, верх которой пришлось поднять.

– Должна признаться, никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, – объявила её безжалостная молодая родственница. – Я бы здесь просто умерла. После него даже Липпингхолл не кажется деревней.

– Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?

– Знаете, я всегда твержу Майклу, что ваша ветвь семьи – одна из наименее колоритных и наиболее интересных древностей, ещё уцелевших в Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.

Даже для писателей вы слишком несенсационны. Тем не менее вы существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю – как. Против вас все начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы всё-таки упорно влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем, чего никто не знает и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда, куда можно вернуться умирать, и всё же вы сохраняете корни и чувство долга. Вот у меня нет ни того, ни другого, – я наполовину француженка. У семьи моего отца, у Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга – по крайней мере в том виде, как у вас. Я хочу сказать – в смысле служения чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это оно заставляет вас убивать молодость на историю с Ферзом. Чувство долга – это недуг, Динни, прекрасный недуг.

– Как же, по-вашему, я должна с ним бороться?

– Дать волю своим инстинктам. Трудно представить себе, что ещё старит человека быстрее, чем то, что вы делаете сейчас. Диана – из той же породы: у Монтжоев в Дамфришире есть нечто вроде своего Кондафорда. Я восхищаюсь её терпением, но считаю это безумием с её стороны. Всё равно – конец один, и чем дольше его оттягивать, тем будет тяжелее.

– Я понимаю, что она поступает так во вред себе, но, надеюсь, и сама сделала бы то же.

– А я так не поступила бы, – весело призналась Флёр.

– Я не верю, что человек знает, как он поступит, пока дело не дошло до самого главного.

– Вся соль в том, чтобы до него не дошло.

В голосе Флёр зазвенел металл, складка губ стала жёсткой. Динни всегда находила, что Флёр обаятельна именно своей таинственностью.

– Вы не видели Ферза, – сказала девушка, – а не увидев его, нельзя понять жалость, которую он вызывает.