— Да вы что, меня не узнаете?

На сей раз голос показался знакомым, но Чжоу Байшунь все же проявил осторожность — отпер замок, а сам с пистолетом остался за створкой двери.

Вошедшим оказался Ван Бинцзюнь. Он увидел стоящих посреди комнаты Гао и Цая и спросил не без ехидства:

— Интересно, чем это вы тут занимаетесь?

В ответ послышался голос Цай Вэйшэня:

— Ну ты нас напугал до полусмерти!

— Вот уж не думал, что вы такие робкие! — в интонации Ван Бинцзюня послышалось высокомерие.

Вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Он обернулся — прямо в лицо смотрели холодная сталь револьвера и пара гневных глаз. В глазах у Вана потемнело, рот широко раскрылся. Вобрав голову в плечи и высоко подняв руки, он отступил на два шага назад. Послышался смех. Только тогда, чуть успокоившись, он разобрал, что перед ним стоит Чжоу Байшунь. Ван сплюнул в его сторону, облегченно вздохнул, уселся на свободный стул и произнес:

— Ладно, будем считать, что вы мне отомстили.

Инцидент был исчерпан. Ван Бинцзюнь объяснил, что он несколько дней болел, отлеживался в доме одного родственника, а сегодня ему полегчало, и он вышел разузнать новости. Об аресте Чжан Вэйцюня он уже знал, теперь Гао Хунфа передал ему слова попавшего в беду товарища. Ван Бинцзюнь повздыхал, почесал бородку и заговорил, обнажив ряд желтых сверкающих зубов:

— Вот уж не предполагал, что этот мальчишка Чжан Вэйцюнь окажется таким храбрым… Если бы такое случилось со мной, это было бы не опасно. Во-первых, я не один год проходил революционную закалку, во-вторых, я общался с главой правительства. Вы должны знать, что, когда премьер, направляясь в Пекин, проезжал через Шанхай, я имел честь видеться с этим уважаемым человеком. Он знал, что я очень старателен, а потому заулыбался и собственной рукой похлопал меня по плечу, добавив, что я преданный революции товарищ… Конечно, наш Вэйцюнь молод, многого не понимает, да и в идеях главы правительства не разбирается. Но сейчас, когда он готов пожертвовать собой за торжество этих идей, я верю, что дух покойного премьера с небесной вышины защитит его. Скоро наши вооруженные товарищи по борьбе пробьются к Шанхаю, и тогда я самому главнокомандующему скажу о нем добрые слова… — Он снова потрогал бородку, покачал головой и промолвил: — Случись такое со мной, было бы неудивительно!

Никто не прореагировал на это заявление, а на лице Ду Дасиня появилась недовольная гримаса. Но Ван Бинцзюнь продолжал разглагольствовать:

— Не страшно, если он и погибнет. Не только не страшно, даже почетно. Ведь он же станет героем-мучеником, а это такая слава! Вы знаете, конечно, имя Ши Байгао? Во время «событий Седьмого февраля»[19] он был расстрелян генералом Сяо Фонанем, и таким образом он приобрел славу, его каждый знает. Он ведь был моим земляком. Я тогда тоже был в Ухани, и меня ждала такая же участь. У Пэйфу знал, что я являюсь одним из предводителей рабочих; говорят, он лично приказал схватить меня. Но надо же было такому случиться! Как раз в те дни у меня заболела жена и потребовала, чтобы я отвез ее в деревню к матери. Мне пришлось подчиниться… Так я упустил случай прославить себя. Такая жалость! Зато Ши Байгао умер достойной смертью. И сейчас уханьские рабочие, услышав его имя, льют слезы. — Он говорил с все большим азартом, во все стороны брызгая слюной: — Однако Ши Байгао не пришлось видеть главу правительства, а мне выпало такое счастье. Он похлопал меня по плечу и сказал, что я преданный революции товарищ… Идеи нашего премьера — великая вещь, но еще более велик он сам! Он производил глубочайшее впечатление на всех, кто с ним встречался. Мало быть последователем идей премьера, надо еще суметь встретиться с ним…

Тут он с самодовольным видом похлопал себя по плечу, в который раз воспроизводя тот пресловутый эпизод. Ду Дасинь не выдержал и расхохотался. Ван Бинцзюнь не на шутку переполошился: по его понятиям, непочтительный смех в такой ситуации оскорблял не только его самого, но и покойного главу правительства. Да такому наглецу и тысячи смертей мало! От негодования он не мог вымолвить ни слова. И лишь когда Ду Дасинь скрылся за дверью, он ткнул в его направлении пальцем и крикнул:

— Это контрреволюционер, настоящий контрреволюционер!

Вернувшись к себе, Ду Дасинь, естественно, не стал пересказывать жене Чжан Вэйцюня то, о чем только что узнал. Вместо этого он поведал ей сочиненную им успокоительную версию, которой она охотно поверила. Ду видел, с каким нетерпением молодая женщина ждет возвращения мужа, и всячески старался утешить ее, отогнать мрачные мысли. Относясь к ней как к младшей сестренке, он следил и за тем, чтобы они с сыном не терпели лишений.

ЗРЕЛИЩЕ КАЗНИ

В погожий день, когда воздух свеж и небо ясно, для некоторых нет большего удовольствия, чем полюбоваться казнью — особенно, если рубят головы революционерам, «уничтожать которых есть долг каждого человека». В последние годы — очевидно, из-за всеобщего упадка нравственности — шанхайцы редко имели возможность насладиться таким зрелищем. Говорят, что, даже когда верхи решали покарать «бунтовщиков и изменников», включая всеми проклинаемых членов «партии революции», они делали это тайком, по ночам, причем ограничивались расстрелом, лишая простой люд увлекательного представления. Да, не только бывшие сановники времен империи, но и мало-мальски искушенные в жизни владельцы лавок и приказчики то и дело жаловались на оскудение нравов.

Но в нынешнем году дела пошли лучше, командующий Сунь Чуаньфан вновь решил доставлять шанхайским обывателям подобную радость. И, надо сказать, мало кто отказывал себе в таком редком удовольствии. Революционеров казнили на площади перед Северным вокзалом. В тот день около часа пополудни вся площадь была заполнена народом — старыми и малыми, мужчинами и женщинами, изысканной публикой и неотесанным сбродом. Лишь в центре оставалось свободное пространство, огороженное веревками. По счастью, стояла нежаркая осенняя погода, но из-за тесноты людям все равно дышалось тяжело. Каждый старался протиснуться поближе, откуда лучше видно, и потому то здесь, то там возникала давка. Время от времени раздавался женский крик: «Ах ты, мерзавец, куда залез!», а следом мужской хохот. Поначалу в перемещениях в толпе еще можно было уловить какой-то смысл, потом стало очевидно, что толкаются просто так, от нечего делать.

Ду Дасинь пришел очень рано и потому смог занять место в первом ряду. Может показаться странным, но на душе у него не было ни гнева, ни печали, в ней соседствовали сомнения и надежда. Глядя на веселящихся, словно на праздничном пиру, людей, он поверить не мог, что скоро здесь обезглавят человека. Он сомневался, наяву ли все это происходит.

Вдруг послышалась сирена автомобиля, народ потеснился и освободил проход. Прибыли главные участники представления. Первым проследовал офицер в сопровождении восьми конников, затем четыре солдата с привязанными к спинам большими мечами привели обнаженного до пояса, со связанными сзади руками преступника. Следом шагал взвод солдат, а последним с самодовольным видом выступал палач, помощник которого на вытянутых руках нес меч. Под крики толпы вся процессия выстроилась на огороженном пространстве в центре площади.

Ду Дасинь не сводил глаз с преступника. Прошло всего восемь дней с тех пор, как они расстались, но Чжан Вэйцюня уже нельзя было узнать. Это был умирающий человек. Его скулы распухли так, что почти сравнялись с носом, а глаза превратились в узкие щелочки. Это было не человеческое лицо, а какой-то красный шар. Он почти не мог передвигать ноги, и сопровождавшим его солдатам порой приходилось волочить его по земле. На обнаженной спине выделялись вздувшиеся багровые рубцы. Если бы Ду Дасинь и не слышал рассказа Гао Хунфа, одного взгляда на сегодняшнего Чжан Вэйцюня было достаточно, чтобы понять, какие муки довелось ему претерпеть за эти восемь дней.