Вы скажете: то, что я рассказываю, слишком жестоко. Но ведь находились люди, которые припрятывали рис, потом продавали его втридорога и наживались на беде!
Мне самому голодать не пришлось, о переживаниях голодающего судить не мне. Все-таки об одном случае я расскажу. Когда-то я любил ловить в зарослях чжамэнов — они вроде саранчи, вредят рисовым посевам. Я их сажал в стеклянные баночки, кормил травой и цветами. Они как наедались, так принимались стрекотать. А если забудешь положить им корм, они начинали поедать друг друга. Однажды остался всего один чжамэн. Так этот победитель начал пожирать самого себя, начиная с задних ног! От этого зрелища я пришел в дрожь и больше никогда не забавлялся чжамэнами. Я понял, какая страшная штука голод! Ведь, может быть, умирающие от голода в последние мгновения тоже кусают собственную плоть…
В ту годину я узнал, что разговоры о взаимной любви — пустые бредни. Своим детским, прямолинейным умишком я осознал, что и сам не могу любить людей — тех, что едят травы и корни, кору и комья земли, едят детей и самих себя. Я не могу любить и тех, кто равнодушно взирает на трагедию и продолжает жить в роскоши. Я тем более не могу любить тех, кто наживается на людских страданиях.
Да, я любил свою мать, свою двоюродную сестру. Однако моя мать умерла оттого, что на ее долю не хватило человеческой любви. Мою кузину люди вынудили пойти в рабство. И сейчас, хотя у меня еще есть пламя в сердце и я хотел бы вновь полюбить все вокруг, я не в состоянии сделать это.
Как бы то ни было, пока люди грабят, угнетают, порабощают, поедают, избивают и умерщвляют себе подобных, я никого не смогу полюбить. Более того, я не хочу, чтобы люди любили друг друга. Все, кто строит личное благополучие на страданиях других, должны погибнуть; я готов отдать ради этого все силы моей души. И только когда таких людей не станет, оставшиеся будут достойны того, чтобы любить друг друга. Сейчас это невозможно.
Столько веков люди говорят о любви, но кто ее видел в жизни? Христиане уверяют, что Иисуса распяли за проповедь любви и всепрощения. Но с какой свирепостью церковники истребляли еретиков в средние века! Какими жестокими становятся проповедники любви, когда принимаются убивать или пожирать людей! Неужели нам мало смирения тех, кого убивают и поедают, неужели мы хотим еще и усыпить их россказнями о любви, хотим, чтобы они сами лезли в рот тому, кто готов их сожрать?
Наоборот, я хочу, чтобы те, кого уже едят или собираются съесть, не вели себя как стадо баранов, чтобы они если уж гибли, то гибли огрызаясь, как волки, чтобы перед смертью они успели отхватить у своих врагов по куску мяса! И ради этого я без сожаления расстанусь с этой быстротечной жизнью!
Чем дальше говорил Ду Дасинь, тем явственнее становилось его волнение, с пылающего лба ручьями стекал пот. Последние слова он произносил через силу.
— Ну, я пошел, мне надо попасть еще в одно место. — Не дожидаясь, пока Ли Лэн или его сестра раскроют рот, он вскочил и большими шагами направился к выходу. Ли Цзиншу проводила взглядом его худую фигуру, потом услышала, как защелкнулся замок металлической двери, ведущей на улицу.
МИГ ТОРЖЕСТВЕННОЙ КЛЯТВЫ
Ду Дасинь успел уйти довольно далеко, когда Ли Лэн с сестрой словно бы очнулись от кошмарного сна. Они смотрели друг на друга, охваченные каким-то безотчетным ужасом, не произнося ни слова. Ду Дасинь удалился, но его голос будто звучал еще в комнате.
Четверть часа стояла мертвенная тишина.
— Брат, ты слышал все, что он сказал? — спросила наконец Ли Цзиншу.
И снова воцарилась тишина.
— Слышал, — печально ответил через некоторое время Ли Лэн. Он явно утратил обычное спокойствие, его грустный голос выдавал сердечную боль. — Может быть, Дасинь и прав, но уж очень это страшно. Кровь, месть, взаимная ненависть, взаимная вражда! Почему всегда так? Почему нельзя как-то иначе?
Ли Цзиншу глубоко задумалась, потом заговорила. В ее голосе слышалось страдание:
— Брат! То, о чем он говорил, касается и нас с тобой! Он ведь сказал, что всякий, кто построил свое благополучие на несчастье других, должен будет погибнуть, и это действительно может произойти. И никто не знает, когда… О, как страшно подумать, что мы столько лет жили на краю пропасти, в мире греха! Мы не знали, что, пока мы в покое и неге предавались мечтаниям юности, рядом были люди, которым голод и холод не давали уснуть; они проклинали нас, и их голоса были полны злой обиды. И в глазах этих несчастных бедняков мы тоже были чудовищами-людоедами… Как все это страшно!
— Сестренка, когда подумаю об этом, самому жить не хочется. Мы проповедуем любовь, а наша собственная жизнь стала источником злых обид для бедняков. Мы должны покончить с таким образом жизни. Мы, богатые, должны сами положить конец своим преступлениям! — Луч надежды пробился сквозь отчаяние и осветил лицо Ли Лэна: — Давай поклянемся, что мы искупим грехи нашей семьи. Отныне мы должны отказаться от благополучия и наслаждений, чтобы искупить вину нашей семьи и нашу собственную перед народом, чтобы помочь людям!
— Я как раз думала об этом, брат! — В душе Ли Цзиншу страх постепенно уступал место надежде, все ярче разгорались возвышенные идеалы. Ее большие глаза излучали чистый, целомудренный свет. Ли Лэну показалось, что на просветлевшем лице сестры заиграла улыбка, но та улыбка была необычной — улыбалась ее душа. Ли Лэн даже удивился: он никогда еще не видел сестру такой красивой, все ее существо словно купалось в свете. Тогда он еще не знал причины, но позже понял Так всегда бывает, когда революционер дает торжественную клятву посвятить себя народу, борьбе за высокие идеалы.
В тот момент Ли Цзиншу сознавала, что ее ждут бедность, может быть, пытки и смерть. Но она не пугалась, не раскаивалась, она ощущала прилив самых возвышенных чувств. Она обрела гармонию со своей совестью, сердце стало спокойным, как осенние воды. Голос ее, похожий на серебряный колокольчик, зазвучал еще более мелодично:
— Я все еще верю, что этот мир может спасти лишь любовь, я ни за что не хочу поддаться ненависти. Но любовь мы должны выражать через наши поступки, а не только в речах.
Жесты, наружность, голос — все передавало накал чувств, и это глубоко трогало Ли Лэна.
— Сестренка, и я думаю точно так же. давай же вдохновлять друг друга!
Брат и сестра слились в едином порыве. Они никогда еще не чувствовали себя такими счастливыми.
Да, для молодых людей, решивших пожертвовать всем во имя блага народа, такой миг воистину самый счастливый. И даже если он знаменует собой начало пути, ведущего к нищете, тюрьме, гибели, они готовы принять все это со спокойной улыбкой. Ибо они оба глубоко осознали, что с этого момента стали людьми, что они исполняют свой человеческий долг.
ТРАГЕДИЯ ДУ ДАСИНЯ
Исполнился год, как Ду Дасинь начал вести профсоюзную работу. В последние месяцы дел в профсоюзе заметно прибавилось. В отделе пропаганды вместе с ним было еще два члена комитета, но большую часть работы делал он сам. Отчасти это происходило из-за опасения, что, если он не возьмет на себя всю ответственность, могут возобладать взгляды другой фракции. Одновременно Ду был редактором «Рабочей декады», для которой писал основную часть материалов. Профсоюз размещался в рабочем районе Яншупу, а он жил на территории французской концессии. Ездить было далеко и неудобно, поэтому Ду решил переселиться в Яншупу.
Шло время, и он не мог не заметить, что, хотя рассудок говорил ему, что он не должен любить Ли Цзиншу, в действительности его любовь крепла день ото дня. Порой ему, охваченному страстным волнением, казалось, что он не может больше жить без нее. Каждый день, проведенный вдали от Ли Цзиншу, представлялся несчастьем, Ду Дасинь не находил себе места, жизнь становилась пыткой. Когда же он виделся с девушкой и ощущал новый прилив любви, вступал в свои права рассудок, начинались муки совести. Наконец он принял решение: постараться заглушить свою страсть усиленной работой и как можно реже встречаться с Ли Цзиншу. А потому переезд в Яншупу становился неизбежным.