«Забыл меня!» Пройдя через сорок пять лет, полных бурь и невзгод, я мысленно возвращаюсь в траурный зал международного похоронного бюро. Его уже не существует на улице Цзяочжоу, но доброе лицо под стеклом крышки гроба и сейчас у меня перед глазами, оно навеки запечатлелось в моем сердце. Именно потому, что я снова помню Учителя, у меня есть смелость говорить. Именно потому, что я тогда забыл его, на меня обрушились невзгоды тех лет. Я накрепко запомню этот урок.

Время от времени я слышу, как люди спорят: что было бы, если бы Учитель Лу Синь был жив… Конечно, всем нам хотелось бы, чтобы Учитель был жив. И каждому хотелось бы, чтобы Учитель был таким, каким он его себе представляет. Но Учитель всегда останется Учителем.

Смей любить, смей ненавидеть, смей говорить, смей делать, смей добиваться цели во имя истины…

Если бы Учитель был жив сейчас, он не отложил бы в сторону перо, свой «бесценный дар». Он остался бы писателем, великим писателем, пользующимся любовью народа.

Конец июля

Перевод Т. Никитиной

73

«ПЕСНЬ О СОКОЛЕ»

В связи с торжествами по случаю 100-летия годовщины со дня рождения Лу Синя журнал «Шоухо» заказал мне статью, и я написал «Вспоминая об Учителе Лу Сине». Статья получилась небольшая, но написана она от сердца. Я встречался с Лу Синем — память моя еще хранит яркие впечатления от этих встреч. Вспоминая о том, что было 45–46 лет назад, я представляю себе Учителя так живо, будто вижу его воочию, так что у меня есть собственное мнение о том, каким человеком был Учитель. Я так хотел снова непринужденно беседовать с Учителем, но я не верю в существование «загробного мира» или «подземного царства», а скоро уже придет время и мне «обратиться в пепел». Я писал статью, а меня мучили воспоминания.

В конце июля, написав «Вспоминая об Учителе Лу Сине», я отослал рукопись в редакцию «Шоухо» и, получив оттиски, послал их редактору «Дагунъюань» — приложения к газете «Дагунбао». В то время он как раз находился в отпуске в Пекине.

В этом году в день Национального праздника я находился в Берне в Швейцарии и там в нашем посольстве услышал от одной женщины, что она читала в гонконгских газетах мои воспоминания о Лу Сине. Вернувшись на родину, я окунулся в дела и забыл поинтересоваться, где была опубликована моя статья. И пока один из моих друзей не рассказал мне, как ее сократили, я так и не знал, что в Гонконге моя статья с воспоминаниями о Лу Сине опубликована не полностью: из нее изъято все, что связано с «культурной революцией» или «ассоциируется» с ней. Даже принадлежащие Лу Синю слова, что он «корова, которая питается травой, а дает молоко и кровь», тоже были вычеркнуты одним росчерком пера, поскольку «корова» ассоциируется с «коровником».

Прочитав свою урезанную статью, я долго не мог вымолвить ни слова, я оцепенел, будто позволил, чтобы мне дали пощечину. Прошло уже пятьдесят с лишним лет с тех пор, как мой первый роман встретился с читателем. Так неужели со мной можно поступать, как со школьником, не способным ответить за собственное сочинение?

То, что проделали с моей статьей, не заставит меня замолчать. Разве Учитель Лу Синь не дал нам прекрасный образец для подражания? Я буду продолжать публиковать свои «Думы». С декабря 1978 г. по сентябрь 1981 г. прошло почти три года, за это время «Дагунбао» поместила на своих страницах почти семьдесят две мои «думы». Мой «немощный крик» нашел отклик, который придал мне вдохновения, главным образом благодаря поддержке читателей. Я благодарен всем, ' кто проявил великодушие в отношении меня (в том числе и редактору «Дагунбао»).

Мои «Думы» подобны птице. Птице даны крылья, чтобы летать. Мне вспоминается Сокол из ранних рассказов Горького, «с разбитой грудью, в крови на перьях», он не мог больше подняться в небо, и тогда он подошел к краю ущелья, расправил крылья и канул в море. Горький, славя Сокола, писал: «Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером».

Я часто слушаю «Песнь о Соколе».

Думаю, что, когда я не смогу летать, я тоже «кану в море».

Конец ноября (Не публиковалось.)

Перевод Т. Никитиной

84

САМОАНАЛИЗ

Давно был опубликован 71-й фрагмент «Дум», потом его еще раз напечатали пекинские газеты. А несколько дней назад ко мне пришел один из приятелей, мы сидели, беседовали. Вдруг он вынул этот мой рассказ и начал говорить, что его участие в собрании критики и борьбы, о котором в нем идет речь, было чистым недоразумением, что текст выступления обсуждали и составляли три человека, два из них не захотели выступать и вынудили его подняться на трибуну. Он говорил также, что ему было очень тяжело видеть, как я плачу.

Приятель мой — очень интеллигентный, порядочный человек. Когда я был на перевоспитании трудом в «Школе кадров», мне часто приходилось слышать, как цзаофани исподтишка судачат о нем, передразнивая его манеру речи. В университетские годы он писал стихи, после учебы в Европе вернулся на родину, занялся литературной критикой.

Во время «великой культурной революции» его положение было весьма скверным. Какое-то время он был «отстранен от дел», потом на какое-то время его «реабилитировали» или «полуреабилитировали», а в какой-то момент до меня дошли слухи, что его собираются «влить в руководящее звено». Словом, метаморфозы были столь стремительными, что легко было запутаться. Теперь все давно миновало, он мало изменился и для меня по-прежнему оставался все тем же интеллигентным, порядочным человеком.

Я никак не мог сообразить, о чем они говорят. Потом вспомнил: в том рассказе я упоминал о собрании критики и борьбы, которое было организовано в Шанхайском цирке в октябре 1967 г., но упоминал очень вскользь, не рассказывая о ходе собрания и ни словом не обмолвившись, кто там выступал с трибуны с обличительной речью и кто первым выкрикивал лозунги. Не только тогда, но и теперь, сидя напротив него, я не мог представить себе, чтобы он подвергал меня критике и борьбе, ну никак не мог. Я искренне сказал ему, что не следует возводить на себя напраслину. И еще сказал, что хотя я в то время был крайне унижен, с трудом выдавливал из себя слова, но плакать я никогда не плакал.

Он моложе меня, память у него лучше, и вполне возможно, что он не поверил моим словам и поэтому продолжал объяснять что-то. Я понимаю его. Чтобы успокоить его, я потратил немало слов. Я изо всех сил старался припомнить события того времени. Мне не раз доводилось присутствовать на митингах критики и борьбы в Шанхайском цирке, причем дважды в качестве главной мишени, сначала на первом общегородском митинге, а в следующий раз — на телевизионном, когда во всех имеющих к этому отношение учреждениях и организациях смотрели эту передачу, при этом работников, которым была отведена роль объектов борьбы, в знак наказания ставили по обеим сторонам от телевизора. И раз я до сих пор не могу вспомнить, на каком же из митингов выступал мой приятель, это говорит лишь о том, что его слова не задели меня. Я был «нечистью», которая «закалилась в борьбе», каждый имел право вцепиться в меня и критиковать, не мог же я запомнить всех, кто «поучал» меня на этих митингах. Но те два митинга мне трудно забыть, поскольку все происходившее на них было мне впервой, у меня еще не было опыта, внутреннее напряжение было огромным.

Когда стоишь в центре круглой цирковой арены и со всех сторон на тебя направлены вскинутые кулаки и нет щели, в которую ты мог бы забиться, это довольно страшно. Каждый раз перед тем, как меня вытаскивали на арену, распорядитель объявлял митинг открытым, в зале звучала мелодия «Алеет восток». Это была знакомая мелодия, она мне нравилась. Но в то время, как только раздавались ее звуки, дрожь пронизывала мое тело, поскольку стоило ей отзвучать, как дюжие молодцы втаскивали меня на арену, и это повторялось на протяжении нескольких лет. Когда я первый раз подвергся критике, то, несмотря на охватившее меня волнение, я был очень осмотрителен, прихватил с собой шариковую ручку и записную книжку и, хотя стоял, опустив голову и изогнувшись в полупоклоне, не забывал записывать главные моменты из каждого выступления, готовясь «усвоить критические замечания и исправить ошибки». Один из распорядителей, заметив, что иногда я перестаю писать, прикрикнул на меня: «Ты почему не записываешь?» И я продолжал писать. Не раз я делал записи критических выступлений, но не прошло и года, как цзаофани устроили обыск в «коровнике» и конфисковали мои записные книжки, а потом на одном из митингов использовали их в качестве улики, обвинив меня в том, будто я готовил ответный удар, чтобы «свести счеты»; тогда же я был переведен в ранг «смертельных врагов пролетарской литературы».