Его отец умер в своей постели после тридцати восьми лет правления.
Дионисий Третий совсем повредился умом: он превзошел гибрис своего предка и вообразил, будто тот демон — не кто иной, как Ирида, препоясанная вестница богов, дочь дневного света и морского бога Тавманта, подруга западного ветра и победительница льва, которую Гера милостиво предоставила ему; он приказал расширить грот, превратить его в храм и в честь Ириды ввел отвратительный обычай убивать гонцов, приносящих плохие вести, на склоне горы над гротом, так что кровь гонца стекала в щель сквозь охапку цветов, составляющих символ Ириды — радугу. И когда какой-то дерзкий стихоплет высмеял этот обычай в виршах, какими испокон века пачкают стены в людных местах, и повторил то мнение об Ириде, какого издревле держались отцы и деды, а именно — что она благосклонна к любому и каждому, Дионисий приказал выследить и распять нечестивца; это бы все не беда, поскольку порядок есть порядок, но с того часа повелитель возжаждал обладать телом богини. Он вознес к ней молитвы в гроте и по каким-то знакам, каким-то рокочуще-призывным звукам счел свою мольбу услышанной, а чтобы попасть на ложе богини, попытался с помощью подъемных устройств взобраться на радугу, как-то вечером раскинувшуюся над Сиракузами; в конце концов он приказал приковать себя голым к скале в гроте, велел всем стражникам удалиться и призвал бессмертную к себе. Утром его нашли искромсанным кинжалами, а поскольку в пыли отдельно валялся его отрезанный член, все поверили в месть оскорбленной богини, а некоторые даже пустили слух, что сама Гера сошла с Олимпа, дабы покарать его дерзость.
Один из телохранителей провозгласил себя тираном, то есть «самодержавным стратегом», и при нем наметился возврат к разумному использованию грота в качестве тюрьмы. Однако при последующих Дионисиях — исторические хроники не удостаивают их упоминанием — чудо грота окончательно выродилось; его низвели до уровня придворного увеселения и попросту забавлялись, играя в то, что при открытии чуда Дионисием Первым — его можно было бы с полным основанием именовать Дионисием Мудрым — было вызвано настоятельной необходимостью: внизу, в гроте, пытали закованного в цепи, а собравшиеся наверху, у щели, по его крикам должны были угадать вид пытки. Потом все опустилось еще ниже (постепенно все на свете опускается еще ниже). Если бы такая игра, принося какие-то новые знания о природе человека, о наиболее удачных способах воздействия на его нервы и мускулы, споспешествовала даче требуемых показаний, то она — нельзя не признать — служила бы делу государственного правления; но поскольку игра в угадайку служила лишь для развлечения, то она и скатилась вскоре в область скабрезного: угадывать стали уже любовные ласки и степень возбуждения совокуплявшихся.
В конце концов грот достался равнодушным гидам, по долгу службы демонстрирующим местный феномен, в каковой роли грот пребывает и поныне. Платят за такую демонстрацию от тридцати до сорока тысяч лир; само по себе чудо того не стоит, но туристы покорно платят. Правда, говорят, уже имеется проект вдохнуть новую жизнь в историческое наследие, возродить старинные обычаи и создать своего рода акустическое порно-шоу, демонстрируя слушателям здесь, в райских садах вблизи древнего амфитеатра, высоко над мерцающими гранитными скалами, звуковое сопровождение интимных сцен, происходящих в гроте.
Говорят также, что опрос мнений, проведенный среди туристов, дал весьма положительные результаты. Вполне возможно, что проект этот уже осуществлен.
Перевод Е. Михлевич
ДВАДЦАТЬ ДВА ДНЯ ИЛИ ПОЛОВИНА ЖИЗНИ
Восточный вокзал, перрон «А», экспресс «Север — Юг», 23 час. 45 мин. Ночью этот вокзал всегда кажется удивительно уютным: черная ночь, мягкий свет фонарей, стальной купол неба покоится на прочных опорах и голуби спят в своих укромных гнездах. По небу тянутся молочно-белые упругие облачка, укрощенные драконы фыркают в упряжках, и вечные недруги — волк и овца, лев и теленок, пантера и газель — без ненависти и страха обнимают друг друга и сердечно желают друг другу всего самого лучшего; бог совсем рядом, до него рукой подать, и божественный порядок — понятен: у архангела красная шапка, у ангела-хранителя красный шарф, змию доступ сюда закрыт и даже прокопченный черт трудится на благо остальным. И как хорош тот новый мир[18]…
Пожалуй, не хватает только пальм.
Проявления национального характера в минуты прощания: немец, по-моему, облагораживается.
Навязчивая идея: боязнь оказаться в одном купе с человеком, который только что защитил диссертацию на тему «Эпический театр и драматургия Бертольта Брехта».
Вздох облегчения: второй диван поднят.
Рядом, за дверью открытого купе, два генерала, воротники мундиров у них расстегнуты. Один читает газету — удивительное зрелище. Легче было бы представить себе, что он читает книгу, это традиционнее. Газета вносит момент отчуждения. Почему?
Мне кажется, я знаю.
И конечно, как молния, воспоминание: в лагере для военнопленных генерал выскребывает котел из-под каши. Сейчас его очередь, и он так глубоко влез в котел, что оттуда торчат только его ноги в брюках с лампасами — на фоне пустынного бледно-серого неба; с тех пор я перестал считать генералов богами.
Ejaculatio ргаесох[19] носового платка, который разворачивается, хотя поезд еще не тронулся.
Стрелка вокзальных часов не скользит, скачет от минуты к минуте, и так деловито, что ее поведение кажется утешительным.
На перроне появляются, мысленно поплевывая в ладони, две уборщицы с огромными метлами (пожалуй, это подробность для моего «Прометея», конец сцены в Меконе).
В моем представлении у Посейдона часто проявляются черты начальника станции; Аполлона я прекрасно представляю себе в этой роли, Гермеса и Ареса — по необходимости, а Гефеста, Аида, Диониса — ни в коем случае. И Зевса тоже не представляю. Уж его никак: слишком важная должность для него.
И Прометею она не подходит, этот стал бы развлекаться играми, зато его брат Эпиметей был бы идеальной кандидатурой.
Интерьер с настоящими облаками.
Пронзительный свисток, как удар бича, и стеклянная стена вокзала перед моим окном бесшумно и привычно уплывает назад.
В коридоре высокая молодая румынка в сине-черном плаще и синем, как ночь, шелковом платке на черно-синих волосах над синими, подведенными черным глазами. А на перроне мужчина неопределенного возраста, очень болезненный и очень запущенного вида. Стоит, покачиваясь, на цыпочках, а его поддерживают два пошатывающихся парня; взволнованный так, что не может говорить, он белым облачком пара выдыхает пропитанный сивухой поцелуй; но женщина, вдруг всхлипнув, уже не отвечает ему.
«Красивый человек красив, собственно говоря, всего одно мгновение». Где только я читал эти страшные слова?
Стальными кошками мурчат колеса.
И полночь наступает вовремя… Взгляд на часы подтверждает: время движется секунда в секунду, как положено. И как хорош тот новый мир.
Таинственно пугающая мысль, что каждый день начинается в полночь, в час призраков, в час до первого часа ночи. Но еще таинственнее открытие, что это совсем не так: полночь начинается не в 0 часов, а в 24, в этом все дело… Старый день перетекает в новый, и мгновение, лишенное протяженности, длится целый час, сегодня еще продолжает быть вчера — и тогда мертвецы переворачиваются в гробах, а чуткие собаки воют от страха.