Разработка этих каменоломен происходила таким образом: гранитные глыбы вырубались из скалы по трещинам, так что сохранялась их естественная форма, а оставшиеся опоры и перегородки принимали на себя тяжесть свода, образовавшегося за многие десятки лет над лабиринтом пещер. В одном из возникших таким образом гротов, не связанном с лабиринтом, содержался Никофор, прикованный к скале цепями на руках, ногах и бедрах и, несмотря на полную неподвижность и один-единственный подступ к гроту, охраняемый целым отрядом копейщиков. Люди они были надежные, к тому же все время друг у друга на глазах, как же Никофору удалось удрать и где он нашел укрытие? Местность кругом отлично просматривалась, так что спрятаться тут могла бы разве мышь, но уж никак не взрослый мужчина, а Никофор был к тому же богатырского роста. Так что оставалось одно из двух: либо обозленные демоны нарочно подражали голосу его злейшего врага, чтобы напугать своего бывшего хозяина, либо волей богов он, самодержавный стратег Дионисий, обрел дар слышать голос своего врага из такой дали, из какой человеческий голос обычно не доносится.

Дионисий послал одного из стражников в грот слегка поджарить Никофора; сделал он это не из желания помучить врага, а только из стремления обрести уверенность, каковая дается лишь точным знанием. Брюшным демонам огонь неизвестен, он находится за пределами их опыта, и, следовательно, они — в этом и заключался расчет властителя — не смогут издать такие звуки, какие огонь извергает из живой плоти, не смогут воспроизвести тот отчаянный, надрывный, извергнутый из самой глубины естества вопль, который услышал Дионисий точно по прошествии срока, необходимого, чтобы спуститься в грот. Сомнений не было: вопль вырывался из груди человека, подпаливаемого живым, никакой демон не смог бы так точно воспроизвести этот вопль, и когда самодержец спустился в темницу, он увидел, что Никофор сидит, крепко-накрепко прокованный цепями, а его левое плечо обожжено.

Расчет оправдался, доказательство неопровержимо, силлогизм завершен, и Дионисий распорядился умерить страдания узника, все еще стонущего и мечущегося от боли. Плечо смазали целебными маслами, и, облегчив так страдания плоти своего узника, повелитель решил, что и дух его должен смягчиться, а потому предпочел сменить гнев на милость и не покарал ослушника, а принялся наставлять его на путь истинный. «Сам видишь, — поучал он несчастного, поверившего во вмешательство богов (ибо тот едва слышно прошептал свое заклятье, даже не прошептал, а лишь выдохнул сжигавшее его мозг желание и теперь пребывал в полной растерянности от того, что его мысли могли услышать), — что зло, призываемое на чью-то голову, тотчас падет на того, кто его призывал, и справедливости ради следовало бы теперь исполнить волю рока и вынести тебе смертный приговор, но я отвергаю это и дарю тебе жизнь». Наставление подействовало, целебные масла — тоже. Узник отказался от своего заклятья и покаянно вернулся на стезю послушания, а повелитель милостиво принял его под свое покровительство и предоставил ему право поселиться в городе, нажить скромное состояние и после некоего испытательного срока даже вновь включиться в дела общественные.

Удастся ли вновь и вновь добиваться столь прекрасного результата? Грот душевного очищения! — довольно смелая мысль. Весьма вероятно, она приходила на ум стратегу, однако обстоятельства отнюдь не способствовали созданию царства всепрощения и миролюбия, о котором он, быть может, втайне мечтал. Ведь он искал общества философов, беседовал с южноиталийскими пифагорейцами и наверняка вел ученые споры с Платоном; он много читал, сам сочинял трагедии, играл в собственных пьесах и как актер пользовался большим успехом у сограждан; умел также играть на кифаре и лире, однако время не благоприятствовало ни музам, ни добродетели: повсюду одни заговоры, покушения, мятежи, войны и прочие проявления непокорности, так что самодержцу волей-неволей пришлось прибегнуть к таинственному гроту, дабы с его помощью увеличить свою осведомленность. К примеру, выловив двух заговорщиков, пробравшихся в город каждый своим путем, и продержав их для начала несколько месяцев в одиночном заключении, он притворился, будто не догадывается о связи между ними, и поместил их обоих в том самом гроте, заковав в цепи и заткнув кляпом рот; но кляпы были такие, что узники могли потихоньку переговариваться, и тихий их шепот открыл властелину такую бездну ненависти, о какой он и не подозревал; а это дало ему право и силу истребить три процветающих рода, смести с лица земли город Наксос, родину заговорщиков, и распахать то место, где он стоял.

Но как же происходило это чудо, кто доносил слабое дуновение, вылетавшее из уст говорившего, до ушей слушающего у столь удаленной от грота щели? Тотчас после разговора с Никофором повелитель Сиракуз повторил проведенный опыт, на этот раз без огня, так как никакой нужды в нем не было: он просто приказал одному из стражников, оставшемуся в гроте, где висел на цепях узник, напевать солдатскую песенку, а сам направился к щели и услышал его пение. Два шага в сторону — и ничего, кроме шороха стрекозьих крыл; ухо к щели — и вновь песня. Вела ли эта трещина в грот? Специально посланные скалолазы подтвердили эту догадку, однако удаленность щели от грота намного превосходила известные из опыта возможности человеческого слуха, а самым загадочным во всей этой истории по-прежнему оставалось то обстоятельство, что сквозь щель доносился и такой тихий шепот, расслышать который и в самом гроте не удавалось. Кто его нес по трещине? Если какое-то живое существо, обитавшее в гроте, то тогда — с каких пор? Ведь грот лишь совсем недавно был сплошной глыбой гранита, скалой в скале; выходит, в камне тоже есть какая-то жизнь? Может быть, точно в том месте, где висел на цепях Никофор, в скале была крошечная трещинка, и в ней жил некий дух, некий крылатый юноша-демон, который теперь, обретя свободу, с удовольствием шатался по просторному гроту и от нечего делать забавлялся, передавая дальше звуки, возникшие в гроте? Дионисий не спросил демона, как его имя, и невидимый юноша промолчал. Так что повелитель принял его таким, каким тот ему казался — нежданно-негаданно вторгшимся в земную жизнь существом, которое, принадлежа к высшим сферам, тем не менее по милости небес отнеслось к нему благосклонно, а посему — дабы не утратить его внимания и в знак благодарности — было бы уместно ненавязчиво оказывать ему почести. Дионисий приказал ежедневно приносить демону жертвенные чаши с молоком и кровью, и демон продолжал ему служить.

Иначе повел себя его сын, тоже Дионисий; он тоже вел ученые споры с Платоном, тоже испытывал тягу к познанию, однако в отличие от отца не обладал чувством меры. Он зазнался и принял то, в сущности, случайное обстоятельство, что демон обитал в гроте, находящемся в пределах его владений, за знак особого расположения богов и доверился этой воображаемой милости в столь неподобающей степени, что возомнил, будто его минует жребий любого владыки — постоянная угроза его владычеству и обязанность неотступно противодействовать этой угрозе. Отец дал сыну наглядный урок, на час посадив его друга Дамокла, в шутку выразившего желание в течение часа побыть повелителем, под меч, висевший на одном конском волосе, и сын с ужасом осознал, какая опасность нависает над властью, но потом, уповая на верную службу воздушного демона, позабыл об этом уроке, а вместе с ним и о примере осмотрительности, который своей жизнью подал ему отец, повелевший обыскивать своих жен на пороге опочивальни, дабы обезопасить себя от спрятанного под платьем ножа (к тому же подойти к этому покою можно было лишь по мосту, который днем поднимался); еще ой приказывал брадобреям (которых позже заменил своими дочерьми) не стричь ему волосы и бороду ножом, а подпаливать их тлеющими ореховыми скорлупками; ввел он также в обычай — и нарушение его стало роковым для сына — время от времени удалять из жизни всех обслуживавших грот и щель в горе: не только для того, чтобы сохранить тайну, но и для того, чтобы предотвратить злокозненное ее использование. Лучше бы отец вместо Дамокла посадил собственного сына под висящий на волоске меч! Как уже говорилось, второй Дионисий зазнался, он возомнил, будто неуязвим для любой опасности, и когда несколько стражников, подкупленных бунтовщиками, подстроили в гроте разговор, то подслушавший их тиран сразу поверил в измену самого преданного из своих военачальников, что было равносильно смертному приговору: тем самым он лишился единственного полководца, способного отразить нападение коринфян и карфагенян, то коварное нападение, из-за которого тиран в конце концов утратил власть, а вместе с ней и жизнь.