— То знать меня не знали, — говорила она, — а теперь я вдруг член семьи? На рождество ее шофер развозил подарки по всему городу и мне сверток с провизией завез. Точно я себя не прокормлю! И что этой женщине в голову взбрело! Я все раздала моим квартирным хозяевам и сослуживцам. Да еще домой послала, матери вся эта всячина никогда не помешает.

Но отец, видимо, не поддержал ее.

— По мнению папы, я радоваться должна, что мне прислали только сверточек. Разыграйся у нее воображение и придумай она для меня оригинальный подарок, я бы пропала. Теперь же я числюсь в списке тех, кто получает сверточки, и могу жить как моей душе угодно.

Тем не менее Эдит Наземан воспринимала эти подарки как подачки бедной родственнице.

Ламбер был, собственно говоря, прав, когда называл похоронные торжества рекламной шумихой. Престарелая госпожа Наземан, хоть и была главным держателем акций предприятия, нисколько не интересовалась производством. Она появлялась на людях, лишь когда открывали новую столовую или учреждали родильный дом. В списках жертвователей на церковные организации ее имя стояло первым. Однако даже язвительные замечания Ламбера не изменили точки зрения д'Артеза.

— Как раз потому, что это чистейшая комедия, — сказал он, — так легко им подыгрывать. Меня даже забавляет, что я в их комедии играю лучше, чем они. Это сбивает их с толку. Но попробуй не прими участие в их комедии, они это сочтут за протест, и ты дашь им в руки преимущество воспринимать себя всерьез, то есть преимущество спокойной совести. Протест! Словно у людей нет дел важнее, чем ополчаться против их скверной комедии и пунцовых пятен на щеках моей сестрицы Лотты. Если же ты им подыгрываешь, они теряются и не отваживаются входить в раж. Погоди, что-то еще будет при вскрытии завещания.

Кое-какие подробности о том, как прошло вскрытие завещания, протоколисту известны. Так, к великому изумлению всех участников, д'Артез ввел в игру свою дочь Эдит в качестве, так сказать, ключевой фигуры. Эдит Наземан пришла в ярость.

— И зачем это папе понадобилось? Мне до всего этого дела нет. Пусть не нарадуются на спои капиталы.

Ламбер тоже возражал, ибо д'Артез тем самым навязывал дочери роль, которая ей явно не по плечу. Мнение протоколиста запросили потому лишь, что он изучал юриспруденцию и, как считал Ламбер, лучше разбирался в этих вопросах. Хотя, по сути дела, речь здесь шла отнюдь не о юридической проблеме.

Именно из-за вскрытия завещания д'Артез задержался во Франкфурте на день-другой после похорон. Процедура вскрытия происходила на нейтральной территории, на Ратенауплац, в конторе нотариусов Видемана, Иле и Кранца, юристов фирмы «Наней».

Присутствовали: генеральный директор Отто Наземан с женой Амелией, урожденной Блиц из Швартау близ Любека; госпожа Шарлотта Фишер, урожденная Наземан, с мужем, директором банка Урсом Фишером из Базеля, и Эрнст Наземан, называемый д'Артез.

Протоколисту представляется излишним высказываться здесь об условиях завещания, в целом их можно характеризовать как справедливые и вполне приемлемые. Д'Артез, несмотря на дистанцию, которую он в течение более чем трех десятилетий соблюдал по отношению к семье и к фирме «Наней», существенно обделен не был. В завещании имелась фраза: «Моему сыну Эрнсту, никогда не пользовавшемуся преимуществами остальных моих детей…» и т. д. и т. п. Фраза, несущая в себе оттенок предпочтения, хотя материального выражения, к удовольствию прочих наследников, оно и не получило.

По прочтении завещания, с содержанием которого другие наследники, судя по всему, были уже знакомы, д'Артезу, как старшему сыну, был для проформы задан вопрос, согласен ли он с объявленными условиями. Все присутствовавшие, и прежде всего генеральный директор Отто Наземан и госпожа Шарлотта Фишер, очевидно, считали его согласие само собой разумеющимся. Брат, они полагали, будет приятно удивлен, что и о нем, невзирая на полное его равнодушие к фирме «Наней», позаботились со столь неожиданной, чтобы не сказать незаслуженной, щедростью. Правда, что касается продажи акций, то в завещании имелись пункты, должным образом оберегающие фирму от проникновения иностранного капитала; управление переходящим к д'Артезу состоянием оставалось, таким образом, исключительно за дирекцией.

Положение это, однако, не затрагивало той значительной доли дохода, которая должна была поступать д'Артезу. А потому все ушам своим не поверили, когда на поставленный вопрос д'Артез со свойственной ему невозмутимой вежливостью ответил:

— Я вынужден просить время на размышление.

Все взоры устремились на него. Пятна на щеках его сестры Лотты побагровели. Она локтем подтолкнула мужа, директора Фишера, что, видимо, означало: ну, разве я тебе не говорила? Но адвокат Видеман, опытный председательствующий, еще удерживал в руках бразды правления.

— Время на размышление? Но почему, позвольте спросить?

— Потому что решение зависит не от меня.

— Ах, вот как, понимаю. От кого же зависит ваше решение, позвольте спросить?

— От Эдит Наземан.

Тут-то и разразилась буря.

— От Эдит? — воскликнула Шарлотта Наземан.

Д'Артез дружелюбно кивнул ей.

— Но какое отношение имеет к этому Эдит?

И так как д'Артез, не отвечая ей, по-прежнему дружелюбно поглядывал на нее, она в поисках поддержки переводила глаза с одного на другого и в конце концов обратилась к мужу:

— А ты что скажешь, Урс?

Но директор банка Урс Фишер ответил только:

— Да уж ладно! Ладно!

— Но ведь об Эдит вообще и речи нет, — не унималась госпожа Шарлотта Наземан. Пятна на ее щеках полыхали огнем.

— О твоих детях в завещании тоже речи нет, если я его правильно понял. А ты что скажешь, Урс? — со своей стороны спросил д'Артез директора банка, который и на сей раз ответил тем же «Да уж ладно! Ладно!».

Господин Видеман попытался включиться в разгоревшийся спор, но тягаться с госпожой Шарлоттой Наземан было и ему не под силу.

— Эдит же слишком молода для подобных вопросов, — вскричала она с оттенком пренебрежения в голосе.

— Именно поэтому, — ответил д'Артез, не изменяя своей невозмутимой вежливости.

— Я не понимаю тебя, Эрнст.

— Этого никто и не требует, Лотта.

Наконец господину Видеману удалось вставить слово. Он позволил себе обратить внимание присутствующих на то обстоятельство, что предполагаемые правопреемники наследников в утверждении завещания действительно никакой роли не играют, замечание, которое госпожа Шарлотта Наземан одобрила торжествующим «Видишь? Видишь?» и «Что ты скажешь, Урс?». Но господин Видеман не позволил прервать себя репликами и спросил д'Артеза, не ускользнул ли от него смысл заключительного пункта завещания. А пункт этот гласил, что тот из наследников, кто, не соглашаясь с условиями завещания, воспрепятствует его осуществлению, будет ограничен лишь обязательной долей.

— Не смею предположить, — изрек господин Видеман, — будто вы намерены создавать трудности, которые заставили бы нас обратиться к упомянутому заключительному пункту.

— Трудности? — переспросил д'Артез и удивленно вздернул бровь, как весьма выразительно делал в своих пантомимах. — Я просил бы, господин Видеман, занести в протокол этого совещания, что выражение «создавать трудности» введено в беседу не мною, а вами!

Это замечание смутило даже нотариуса; к счастью, однако, выкрики госпожи Шарлотты Наземан избавили его от необходимости отвечать.

— Но ты же создаешь трудности! — взвизгнула она.

— Я?

— Или твоя Эдит.

— Моя Эдит не более, чем твои дети, заинтересована в том, чтобы, по выражению господина Видемана, создавать трудности. В конце концов, речь идет об уйме денег. Что ты скажешь, Урс?

Таким-то образом, обратившись как бы между прочим и в спокойной форме к миролюбивому директору швейцарского банка, д'Артез отнял у госпожи Шарлотты Наземан возможность апеллировать к своему директору-консорту и этим до предела накалил атмосферу, что подтверждалось пылающими пятнами на щеках госпожи Шарлотты Наземан. На мгновение возникла опасность, что она обрушится на мужа, не успевшего даже ответить д'Артезу своим «Да уж ладно! Ладно!» Но прежде чем дело дошло до тягостной сцены, взгляд ее упал на более мощного союзника.