Катынь навела его на мысль о Восточном фронте; вспомнив о Восточном фронте, он сунул руку в карман пиджака, где покоилось письмо его брата Августа. «Унтерштурмфюрер СС Август Шульц» — стояло на конверте. Быстро же делал он карьеру! Письмо было такое же, как и сам Август; короткое, энергичное, плоское и неинтересное, без капли хвастовства, и, что было необычайно типично для Августа, в письме умалчивалось обо всем, что могло бы напомнить автору и получателю о происшедшем между ними решительном разрыве, который проявлялся даже в различном написании начальных и конечных букв их фамилии — такого написания строго придерживался Август: «Доктору Иогану Схюлтсу, преподавателю немецкого языка» — только это одно у любого другого, кроме Августа, могло быть истолковано как колкость. И так было всегда; когда в 1936 году Схюлтс порвал с НСД — это выразилось в том, что он отказался сотрудничать в студенческой газете «Метла и совок», которую издавал Вим Райкенс, — его брат Август, не имевший, как коммерсант, ничего общего со студенческой суетней, все время напоминал ему, что еще не поздно возвратиться назад; кстати, его сдержанное поведение резко отличалось от неистовой брани и ярости отца, чья деспотическая натура находила полное удовлетворение в деятельности НСД, что, принимая во внимание его немецкое происхождение, было вполне понятно.
Среди членов их семьи было порядочно функционеров нацистской партии, это, видимо, было у них в крови. Августа в первую очередь привлекал воинственный дух, строгая дисциплина — это безусловно; отцу нравилось командовать, важничать, а на больших сборищах хвастаться перед другими. У него была крупная часовая мастерская. И он всю жизнь сидел, уткнувшись носом в разные колесики, а вечера любил проводить в мужской компании за кружкой пива.
Ну а он сам?
Вначале он, безусловно, поддавался влиянию брата. Политика его мало интересовала, по натуре он был индивидуалистом — черта, унаследованная им от матери-голландки. Его единственная статья для газетки Райкенса звучала так теоретически и абстрактно, что сам Ван Бюнник и тот не смог бы написать абстрактнее. Может быть, думалось ему, он это сделал из лояльного отношения к отцу и брату: отец много работал, чтобы дать Схюлтсу средства учиться в университете, Август, которого никак нельзя было отнести к разряду людей интеллекта, не стал продолжать образование, но нравственными качествами он в юности превосходил Схюлтса и нередко возвращал его на стезю добродетели. И наконец, большую роль сыграло то, что Схюлтс всегда любил Германию, а НСД было скопировано с немецкого образца. Приверженцы итальянского фашизма, а до тридцатого года их еще можно было встретить и среди представителей голландской интеллигенции, в большинстве своем возвратились в лоно умеренной, ко всему терпимой демократии, хотя были и исключения.
Таким исключением являлся Вим Райкенс. Он и сам походил на итальянца своими длинными черными волосами, свисавшими до самых губ, когда он, хмельной, многоречивый и агрессивный, наголову разбивал противников в спорах за кружкой пива. Года два он провел за границей, писал стихотворения, воспевавшие природу, и в конце концов одно из них было напечатано в литературном журнале; трижды менял факультеты, пока не остановился на юридическом; он хорошо говорил, лаконично и не без цинизма; этот крепкий, смуглолицый, ленивый и алчный парень мало интересовался женским полом и в этом отношении походил на Схюлтса, который тогда был моложе его лет на шесть; он происходил из набожной христианской семьи, был циником и совершил ряд грязных проделок, свидетельствовавших о том, что он, как фашист, а потом и как энседовец, ставил себя выше всех законов; по Лейдсестраат он разгуливал с таким видом, словно вот-вот подложит взрывчатку под трамвайные рельсы; о Геббельсе отзывался пренебрежительно, называя его «евреем Геббельсом»; антисемитом он стал еще до того, как это вменил всем в обязанность Мюссерт, а НСД считал переходной ступенью к окончательному воссоединению с Германией.
В студенческой корпорации его единодушно считали «многообещающим малым», но из этой корпорации он сам вышел еще до того, как вступил в НСД; он пришел к председателю корпорации и заявил, что работать у них ему скучно и что он из корпорации выходит; его заявление вызвало страшный переполох, и были приняты меры, чтобы оживить работу. Вима ввели в правление корпорации и назначили редактором газеты «Метла и совок». Тогда-то Схюлтс и встретил его однажды на улице запыхавшимся от быстрой ходьбы, с развевающимися по ветру длинными космами волос. Райкенс произвел на него впечатление тем, что на вопрос, куда он идет, ответил: «В государственный музей, в отдел обнаженных женщин», — и вслед за тем произнес целую речь о мастурбации — типичном продукте демолиберального общества, хотя лично его этому выучила обезьяна из зоосада «Артис». После этого между ними завязалась серьезная беседа, и, несмотря на то, что Райкенс держался с ним покровительственно, Схюлтс пообещал ему статью в его газету. Позднее Райкенс свел его с двумя энседовцами старшего поколения, которые рассеянно похлопывали Схюлтса по плечу и ободряюще говорили: «Ты, конечно, должен быть с нами», — и, как он заметил, не очень-то удостаивали Райкенса своим вниманием. Тем не менее Райкенс все же добрался до поста второго советника палаты, а при новом порядке стал бургомистром одного из самых больших городов, что, впрочем, нельзя было считать для него блестящей карьерой, потому что он был неглуп, оборотист, честолюбив, а маску демократа-либерала сбросил задолго до войны.
Из этого сомнительного общества Схюлтса вытащил с помощью уничтожающей насмешки и дружеских увещеваний не кто иной, как Кохэн Кац. В свое время Кохэн играл большую роль в студенческой корпорации: бывший ее председатель, блестящий спорщик, прославленный кутила, он, уже окончив университет и став отцом двух детей (он женился еще в студенческие годы), часто приглашался на пирушки, чтобы вводить в курс жизни молодых студентов. Схюлтс помнил, что его речи за кружкой пива — причем сам он никогда не напивался — вызывали такой безумный смех, что уже не было сил смеяться и оставалось лишь корчиться на стуле или от восторга стукнуть кельнера по спине.
После того как в «Метле и совке» появилась статья Схюлтса, Кохэн пригласил его к себе и так немилосердно отчитал, что Схюлтс решил немедленно порвать с НСД всякие отношения. Главным аргументом Кохэна был растущий в рядах НСД антисемитизм, который энседовцы вначале пытались скрывать и маскировать, но который чем дальше, тем больше подымал голову среди приспешников Мюссерта. С этого дня и зародилась дружба Схюлтса с Кохэном.
Мийс Эвертсе в кафе еще не пришла. Зато он увидел свою коллегу Мин Алхеру в обществе офицера, несомненно того самого, из-за которого все учителя школы порвали с ней отношения. Схюлтс был очень недоволен этой встречей, и не только потому, что она глядела в его сторону и ему стоило труда с ней не поздороваться, но и потому, что видел в этом дурное предзнаменование, касавшееся той, другой женщины, которую он ожидал. Сопровождавший Мин Алхеру офицер, на вид лет тридцати, по всей вероятности летчик, был типичным немцем, крепким, светловолосым, до некоторой степени интеллигентным. Очевидно, он отправился на войну, не разделяя идеологии нацизма, и вернется с войны (если только уцелеет) со смутным чувством, что его одурачили, и с еще более смутной злобой на союзников, разбивших тех, кто его одурачил, — слепорожденный, верный долгу служака.
На пруссака он не походил; такой тип, думал Схюлтс, можно скорее найти в области Вюртемберга, откуда, как говорят, выходят самые лучшие чиновники. Вел он себя в высшей степени корректно, курил голландскую сигару и очень мало разговаривал со своей спутницей. Через несколько минут после прихода Мийс Эвертсе они покинули кафе.
— Вы всегда улыбаетесь, — сказала она вместо приветствия. Она вошла в кафе вместе с теми, кто сбежал с террасы при первых каплях летнего вечернего дождика, а потому он не сразу ее заметил.