— Не он, а Пит, — сказал Пурстампер, и лицо его омрачилось, потому что несколько дней тому назад Пит по вине учителей провалился на выпускном экзамене. — Но я все же держусь того мнения, что Кеес не имеет никакого отношения к вашей дочери.

— Ну что ж. — Теперь Бовенкамп говорил более непринужденно. — Вы являетесь членом партии, в которой есть свое руководство, там находятся высокие чины, люди приличные, знающие, что законно и что незаконно. Это всех устраивает, разве не так? Устраивает не только вас, но и меня тоже. До свидания.

Посетитель ушел, и Пурстампер заметался по комнате, как тигр. Перебрав все кнопки, он извлек из эфира звуки немецкой военной музыки. Нельзя сказать, что он пришел в ярость. Он умел сдерживать свою властную натуру, и привести его в ярость было очень трудно. Ни одной минуты не сомневался он в обоснованности слов Бовенкампа. Его уже давно удивляло и даже беспокоило то, что Кеес так мало на него походил. И вот наконец прорвалось. Он по собственному опыту знал, как трудно донжуану из Национал-социалистского движения, которое в конечном счете охватывало всего лишь пять процентов нидерландского народа, удовлетворять требования своего естества, своей крови. Он бы на месте Кееса скорее всего поступил бы точно так же; крестьяночка, лакомый кусочек, наверное, неисписанная страница и без проклятого предубеждения против нацистов… Он стоял возле радиоприемника и думал о лакомом кусочке и неисписанной страничке, и его мясистые губы кривились. Но он быстро отогнал от себя эту дурацкую мысль и вновь стал отцом, хотя и не чересчур строгим.

Подвергнув Кееса не слишком придирчивому допросу, он выяснил, что вся эта история не выдумана, и юноша признал себя виновным. Отец и сын были настолько близки, что каждый из них видел другого насквозь, и ничто не могло доставить Кеесу большего удовольствия, как найти с отцом общий язык в таких вещах, о которых большинство людей старшего возраста и думать позабыли. И если Кеес оправдывался, то только в том, что позволил этой проклятой деревенской кобыле себя одурачить.

Это она, уверял он отца, его соблазнила, что, кстати, было не совсем ложью, она первая к нему пристала. Пурстампер не подвергал его слов сомнению. Но это не снимало с Кееса обязательств, которые на него лягут, если девушка действительно беременна. Отцовские слова страшно огорчили парня. Пурстампер еще некоторое время продолжал в том же духе, распространялся насчет брака, здоровой семьи, доказывал, что жизнь вещь серьезная, и наконец спросил, нет ли у Кееса ее карточки.

— Нет у меня никакой карточки! — в отчаянии завопил Кеес. — Я бы ее даже не узнал на улице, если бы она прошла мимо меня!

В заключение Пурстампер спросил его, не заметил ли он у Марии других ухажеров. И этого он не видел. Видимо, девчонка действительно неисписанная страница, подумал про себя Пурстампер.

А потом он перешел к делу. С жестами фокусника, словно раскрывая перед сыном сокровища арабских стран, начал аптекарь набрасывать перед ним путь к спасению. Кеесу придется на время исчезнуть из города, даже из страны, и наилучшим средством было бы укрыться в войсках СС. Сердце отца обливается кровью, что ему приходится прибегать к таким мерам, но других он не знает, и в данное время, Кеес должен ему поверить, это будет вдвойне полезно; уж слишком настойчивыми стали в последние месяцы расспросы их партийных коллег, почему, собственно, Кеес уклоняется от выполнения своего священного долга. И в самом деле, мог ли он уклоняться? Разве его долг не заключается в том, чтобы сражаться с большевистскими ордами? Времена переменились; раньше, когда он был признан негодным, победа Германии казалась всем несомненной, теперь этой уверенности нет, и каждый солдат на счету. Кеесу не улыбалась перспектива вступить в ряды СС и маршировать по заснеженным полям России. Единственное, что его ободряло, — это возможность удрать от Марии, удрать от таинственного зревшего «нечто», что грозило нанести ущерб его личности, его репутации. С другой стороны, вряд ли можно было считать СС хорошим средством для спасения: уж лучше жениться на Марии, чем замерзать в снегу.

Пурстампер продолжал развивать план кампании. Посмотрим, что будет дальше. У Марии может быть выкидыш, а может быть, она и не беременна, а вдруг англичане сбросят над фермой фугаску. Надо с самого начала втемяшить Бовенкампу, что мобилизованный в СС не имеет права жениться. Неплохо, если он из лагеря напишет ей разок-другой коротенькое, ничего не говорящее письмецо, в котором бы ни о чем конкретном не упоминалось. Прощаться с ней не следует, хватит записки, в которой он ей сообщит, что его внезапно призвали на военную службу в войска СС; вызвали на повторную комиссию, поправил его Кеес, захваченный этим планом, она ведь знает, что его признали негодным и он был освобожден от воинской службы. Придется ему через два дня покинуть их городок. Пурстампер взял на себя выполнение всех формальностей и сказал, что позаботится о том, чтобы все прошло как по маслу. Обрадованный Кеес в знак благодарности крепко пожал руку отца и посмотрел ему прямо в лицо открытым взором своих красивых карих глаз.

ПУРСТАМПЕР ПРИНИМАЕТ МЕРЫ

Кеес исчез, оставив Марии ничего не значащее письмецо, сопровождаемое письмом его отца к Бовенкампу, в котором аптекарь еще раз требовал доказательств, по меньшей мере свидетельства от врача.

Получив такое послание, Бовенкамп загорелся желанием немедленно отправиться к кринглейдеру или к ортскоммаиданту. Один свидетель у него уже был: крестьянский парнишка, который видел Кееса и Марию, когда они в первую субботу шли в направлении леса; теперь он чувствовал себя во всеоружии; дело надо довести до конца, пока Кеес еще обучается в лагере, а то он может отвертеться, погибнув в бою, но, вообще говоря, чем дальше, тем все больше шансов, что Мария не доносит, и тогда всем этим неприятностям конец. Но врач, к которому отправили Марию, не сказал на этот счет ничего утешительного; девушка беременна и создана для того, чтобы рожать здоровых ребятишек.

Пурстампер принял фермера радушно. Его угостили чаем, довоенной сигарой, показали ему карточки Кееса в разнообразных костюмчиках, рыжеволосая жена аптекаря пришла с ним поздороваться; Пурстампер вел беседу о сельских делах, о скотине, об уборке хлебов, которая должна была начаться через неделю; о Марии он говорил так, словно уже был ее свекром. Бовенкамп намотал это себе на ус и был все время настороже. Он с самого начала понял, что служба в СС была просто уловкой, чтобы отослать парня подальше. Теперь надо было обождать, пока он приедет в отпуск. Если он не будет приезжать долго, значит, дело нечисто, а если совсем не приедет, придется обратиться к кринглейдеру или к ортскомманданту, вначале пригрозить, а потом и в самом деле туда обратиться. Все это, конечно, очень сложно, но Бовенкамп был не дурак и понимал, что рано или поздно Кееса должны отпустить, и притом не слишком поздно, потому что, если он уже будет на пути в Россию, тогда пиши пропало. Прежде всего надо было узнать в точности, сколько времени продолжается подготовка и как часто получают новобранцы увольнительную. И вот в последующие дни он стал собирать сведения о том, как проходят службу в СС, добравшись даже до комендатуры ортскомманданта, где его спросили, уж не собирается ли он послать в СС своего сына. В эту минуту он был готов возненавидеть Марию.

Когда они прощались, Пурстампер предложил, чтобы Мария как-нибудь к нему забежала. По его словам, Keec хотел бы иметь ее карточку и ему было бы приятно, если бы его отец собственноручно ее сфотографировал. Это можно сделать, не откладывая в долгий ящик. Но хотя Бовенкамп был убежден, что послать Кеесу фотографию Марии, безусловно, стоит, он все же считал, что надо обождать, пока не придет письмо от кандидата в СС. Вот тогда и будет основание для того, чтобы послать ему карточку. Письмо — это уже кое-что значит. Несколько дней спустя письмо действительно прибыло, такое же малозначительное, как и предыдущее, и тогда фермер рассказал дочери о предложении аптекаря. Кеес не утаил, что он и впрямь в СС: название учебного лагеря, шифр и номер полевой почты, а также штамп — все это было обозначено на конверте, дабы придать ему еще больше внушительности и великолепия.