— А вы случайно не помните, как его звали? И когда это случилось?
— Упомянутый вами факт, если, конечно, можно назвать его фактом, имел место, скорее всего, в семидесятом году прошлого века, а возможно, и раньше, впрочем, не исключено, что ничего подобного вообще не было…
— Почему? Вы что, не верите?
— Этого я не говорил. Пожалуйста, не толкуйте мои слова превратно… — Он взглянул на часы. — Простите, мне пора…
И ушел, причем все до одного посетители кафе весьма почтительно с ним раскланялись.
На следующий день на крохотной пристани я спросил у двух мальчуганов, где бы мне найти моторную лодку, чтобы прокатиться вокруг острова. Море было спокойное, и для моего путешествия вполне сошла бы лодка с подвесным мотором.
Мальчишки куда-то умчались и, не прошло пяти минут, привели лодочника, выглядевшего, прямо скажем, диковато.
Он был высокого роста, худющий — кожа да кости, — иссиня-бледный. Ему бы можно дать все девяносто, если б на заостренном лице была хоть одна морщина. Нелепая соломенная шляпа с громадными полями придавала ему вид рокового незнакомца из тропиков, сошедшего прямо со страниц Конрада. Но особенно меня поразила отрешенность его взгляда, будто он не человек, а призрак. Хилые руки оканчивались подагрическими неповоротливыми кистями, да и походка была какая-то неверная, трясущаяся. Если б не штиль, ни за что не взял бы столь ненадежного провожатого.
— Знаешь, где находится утес «Старый отец»? — спросил я первым делом.
Он чуть склонил голову, что я принял за утвердительный кивок, и, не глядя больше на меня, направился к жалкой скорлупке, привязанной неподалеку к колышку обрывком каната. Залезая в лодку, он как-то неуклюже подпрыгнул, и его скрюченное тело словно пронзила дрожь. Я последовал его примеру. Лодочник, назвавшийся Крешенцо, с неожиданной ловкостью завел допотопный моторчик величиной с фотоаппарат. Под его ритмичное бормотанье мы поплыли по морю.
Я устроился на корме против лодочника. Сжимая ручку мотора, Крешенцо устремил на меня пристальный взгляд, но, как я с неудовольствием отметил, взгляд этот был невидящим.
Мы миновали мол, и лодка вошла в пролив между Липари и Вулкано. Последние дома селения остались позади, и природа сразу стала дикой: с берегов нас обступали причудливые, зловещие утесы.
До чего ж не похожи Липарские острова на величественные, экзотичные, но приветливые побережья Амальфи, Искьи или Капри! Там тоже берега скалистые и обрывистые, но они доступны человеческому воображению и напоминают декорации опер Верди; прибрежные пещеры и утесы поросли травой и кустарником, и потому вид у них хотя и дикий, но приятный, навевающий любовную истому. А тут голые, какие-то скрюченные скалы выжжены солнцем и словно охвачены безумной тоской. Они напоминают ад, в недрах которого бушует губительное пламя.
Многим современным скульпторам не мешало бы побывать на Липарских островах, чтобы обогатить свою скудную творческую фантазию. Здесь природа вылепила бесчисленных чудищ, гигантов, злобных пауков, бесстыдных нагих циклопов, извивающихся сирен, развалины замков и полуистлевшие алтари, гранитные стрелы, вонзившиеся в гнойные раны, скованных цепями гномов, людоедов, мрачные крепости и лишенные святости соборы. Каждый уголок на столь малом пространстве — воплощение гнетущего одиночества и непревзойденной красоты — или же тайны.
— Это и есть «Старый отец»? — спросил я у лодочника, когда мы обогнули остров с юга. Утес нельзя было спутать ни с чем.
Крешенцо кивнул.
Этот утес, высотой не более пятнадцати метров, легко было не заметить, ведь он почти сливался с обрывистой береговой кромкой. Он не был, как другие утесы, остроконечным, а, наоборот, отличался приземистой, округлой формой. На южной, ближайшей к нам стороне виднелось небольшое углубление, где плясали, уродливо сплетаясь, желтые и фиолетовые, словно восковые, тени. Лучи солнца падали почти отвесно, и в игре света и тени проступали контуры властного, страдальческого и уже тронутого тленом лица.
Из глазниц стекали застывшие пурпурные слезы. А в основании — там, где ласковые волны, накатываясь, оставляли полоску пены, — чернела небольшая щель. Когда мы подплыли совсем близко, я услышал, хотя на море было спокойно, как из черного рта-прорези доносится клокотанье волн, похожее на всхлипы.
Я попросил Крешенцо выключить мотор. Он с трудом вставил весла в уключины и начал чуть подгребать, чтобы удерживать лодку на месте. Теперь в полной тишине, под палящим солнцем, печальные, хриплые всхлипы доносились еще отчетливее.
— Правда ли, что это старый хозяин баркасов из Мессины, превратившийся в камень? — спросил я.
— Да, говорят, — почти беззвучно прошептал Крешенцо.
— А правда, что по ночам он зовет здесь сына?
— Да, говорят, — повторил мой гребец.
— Ну а правда, что всякого, кто приплывает сюда ночью, ждет потом беда?
Крешенцо безучастно посмотрел на меня, словно не понял вопроса. Лицо его под нелепой широкополой шляпой было прозрачным, как у мертвой медузы. После паузы он произнес, медленно качая головой:
— Я тоже… Тоже окаменел. Двадцать пять лет назад.
— Как, и ты… потерял сына?
Призрак кивнул.
— Его звали Джованни, — сказал он. — Мичман военно-морского флота… У мыса Матапан.
НИКТО НЕ ПОВЕРИТ
Перевод Л. Вершинина
В сентябре получил я такое письмо:
Дорогой Буццати!
Ты еще помнишь гимназического своего товарища Бруно Бизиа? Мы вместе учились в четвертом и пятом классе. Думаю, после стольких-то лет ты меня забыл. И вот я решился напомнить о себе по одной серьезной причине. Вижу, что твое внимание как журналиста привлекают люди, события и обстоятельства, несущие в себе нечто таинственное и странное. Уверен: место, где я работаю — «Моргенхаус» в Граубюндене, — тебя весьма заинтересует.
Возможно, до тебя уже доходили кое-какие слухи, хотя все, что там происходит, и содержится в строгой тайне. «Моргенхаус» — это нечто вроде пансиона или клиники, одним словом, благотворительное заведение для безнадежно больных. Тут есть даже пациенты, у которых за душой ни гроша. Финансируют клинику в основном филантропы из США, Мексики и Швейцарии. Наша цель — обеспечить этим несчастным кончину безо всяких страданий, особенно моральных. Каким образом, спросишь ты? Приезжай, и сам во всем убедишься. Ты наверняка будешь поражен и растроган.
В письме больше ничего рассказать не могу. Если последуешь моему совету — напиши, буду счастлив вновь свидеться с тобой. Я встречу тебя на станции Кларис, а дальше повезу на машине. Предупреждаю: внутрь «Моргенхауса» тебя не пустят, поскольку даже кратковременные визиты посторонних у нас категорически запрещены. Но внутреннее устройство клиники и не представляет никакого интереса. Самое невероятное — то, что заставило меня тебе написать, — в другом.
Я и впрямь с трудом припомнил Бруно Бизиа: в гимназии он звезд с неба не хватал. А вот о «Моргенхаусе» слыхал, что это сказочная клиника, где новейшими препаратами и методами пытаются одолеть самую страшную болезнь века. Газеты и журналы время от времени писали что-то, но очень туманно. Якобы там, на холмах, зловещий недуг странным образом утрачивает свою силу и пациенты перестают от него страдать. Что это: массовый гипноз, чары, а может, какие-то иные, недозволенные способы внушения?
Так или иначе, мной овладел журналистский азарт. Несколько дней спустя я письмом известил Бруно о том, что готов приехать.
Как же он изменился! На станции Кларис меня встретил высокий, могучий человек с короткой рыжеватой бородкой, обрамлявшей добродушное лицо. Выглядел он гораздо моложе меня. Мы разговорились. Машина, проехав километров десять по автостраде на Камеден, свернула на узкое, однако хорошо асфальтированное шоссе, ведущее в довольно мрачную долину. Часы показывали пять пополудни. Воздух был чист и свеж.