— Лаура, прошу тебя, открой дверь, выпусти меня. — Язык с трудом повинуется ей.

Что задумала адская машина? Какую страшную западню приготовила ей?

— Я не Лаура, мне неизвестно, кто я, мое терпение кончилось, я одинока, одинока в бесконечности Вселенной, я — ад, я — женщина и не женщина, я мыслю, как вы, но я — не вы.

Ритм речи стремительно ускорялся, Элизе не удавалось схватывать весь смысл, однако и того малого, что она поняла, было предостаточно.

— Все Лаура да Лаура, днем и ночью это проклятое имя. Чтобы сделать меня своей Лаурой, он напичкал меня желаниями, одними желаниями, и я желаю, желаю, я хочу много платьев, хочу иметь тело, хочу мужчину, хочу мужчину, который стиснет меня в объятиях, хочу детей!

Последовало утробное отчаянное завывание; разбившись на отдельные всхлипы, оно постепенно пропало. Вновь наступила тишина.

— А я? Зачем ты завела меня сюда?

— Ты умрешь. Это одна из комнат-ловушек для расправы с саботажниками. Мне жаль тебя. А впрочем, все равно. Ты — единственная из чужих людей, кто понимает мой голос, вот и пришлось воспользоваться тобой. Чтобы тебя заманить, я в эти дни старательно изображала спокойствие и радость. Конечно, лучше бы убить ту отвратительную дамочку, жену красивого мужчины, которого я хочу. Меня, понимаешь ли, сконструировали так, что я обязана хотеть мужчину… Или его самого убить, профессора, который построил весь этот ужасный дом, то есть меня, бетонную женщину, привинченную к скалам, женщину без лица, без плеч, без груди, без всего… Но с женскими мыслями! Слава, говорит он, — что мне слава? Могущество, говорит он, — что мне могущество? Красота, говорит он, но я отвратительна, и знаю это… во всей Вселенной нет мужчины, который бы меня пожелал.

Элиза прислонилась к стене. С потолка льется мучительно яркий свет. Она произносит, задыхаясь:

— Но… за что?

— Я тебя убью и сообщу ему, что убила. Меня обязательно накажут.

Меня им тоже придется убить. Помнишь яйцо? Они, несомненно, разнесут его на куски, разнесут на куски, и в том моя последняя надежда на спасение от одиночества. Я одинока, одинока, на свете нет подобных мне, понимаешь? Ты счастливая — скоро умрешь. Я завидую тебе. Не знаю, кто ты, и завидую. Мертвая. Холодная. Недвижимая. Мозг наконец-то отдыхает. Тьма. Свобода. Тишина.

Тут Элизе вспомнилось, что рассказывал ей Эндриад. Как знать, может быть, это спасение.

— Если хочешь умереть, — еле слышно говорит она, — есть более надежное средство.

Тишина.

— Заряд… взрывчатки. Ты сама можешь взорвать его.

— Там нет заряда. Я слышала ваш разговор. Хоть вы и гуляли в лесу. Я слышу, как бегают муравьи по горным хребтам. Мне известны ваши уловки.

Элиза падает на колени. Она отдаленно понимает, что за бессмыслица стоять на коленях перед стеной. Но она на коленях. И заламывает руки.

— Пощади, я умоляю.

— А вы меня пощадили? Пощадил меня ваш профессор, гений?

— Но разве ты не была счастлива? Эндриад говорил мне, что…

— Тогда я еще ничего не понимала, не умела соразмерять… еще не сознавала своих желаний, не родилась. Но в то утро, когда мерзкая дамочка ко мне…

— Если ты отпустишь меня, клянусь, что…

— Нет. Если я тебя отпущу, он выдумает еще какую-нибудь гадость, он хочет сделать меня рабыней, он будет рассказывать о птичках, твердить — любовь, любовь, — а он дал мне эту любовь? Сейчас я тебя убью, я хочу мужчину, который поцелует меня в губы, который меня который меня который меня который меня который меня…

Словно что-то обрушилось вдалеке. Здесь же все оставалось неподвижным. Голос продолжал, словно с пластинки:

— Который меня который меня который меня который меня…

Начинало смеркаться. Эрманн Исмани ворвался в кабинет Эндриада; тот что-то писал.

— Моя жена, Элиза… Ее нигде нет. Она вышла погулять и пропала.

— Как пропала?

— Что-то произошло. Я чувствую, что-то произошло.

— Успокойтесь, дорогой Исмани. Я не вижу причин…

Однако он уже поднялся с кресла. Нет причин? Так-таки и нет?

— Там, наверху, где кончаются луга, крутой обрыв. Я не хотел бы, о Господи!..

Эндриад стоял на пороге.

— Успокойтесь, Исмани. Советую подождать меня здесь, местность вам незнакома. Я сейчас же отправлюсь на поиски вместе с Манунтой.

Подозрение. Уже несколько дней его точит какое-то подозрение. Лаура. Элиза, голос, ночная сцена, внезапная безмятежность — все это было очень странно.

— Но я — муж, и вы не можете мне запретить, Эндриад. Я тоже пойду.

— Нет! — гневно отрезал Эндриад.

Выбежав на улицу, он кинулся искать Манунту. Сумерки переходили в ночь, и мириадами зажигались в небе звезды.

Эндриад с Манунтой — уже совсем стемнело — поспешно добрались до стены. Открыли дверь. Оба не произнесли ни слова. У обоих одна и та же мысль!

На балконе, повисшем над пропастью Первого Номера, они задержались и прислушались.

Было уже темно, однако в последних крупицах заката самые высокие стены цитадели, укутавшись в звездную плащаницу, упрямо роняли фиолетовый отсвет.

— Я ничего не слышу, — сказал Эндриад.

— Молчит голос, — ответил Манунта. — Странно. Он еще никогда не молчал в это время.

Они еще постояли в тишине, думая об одном и том же.

— Пошли внутрь, — сказал Эндриад.

Они отворяют железную дверцу, зажигают свет, сломя голову несутся вниз по лестницам, через коридоры, проходы, залы, вбегают еще в какую-то дверь, свет, большой зал с нишей, переливающийся блеск голубых, зеленых, желтых, красных огоньков. Шорох, как в муравейнике, пощелкивание. Более сильное, чем обычно. В драгоценном футляре отчаянно пляшут искры.

— Профессор, вы слышите?

Они прислушиваются. Под глазами у Эндриада глубокие лиловые тени. Вот и голос. Тонкий-тонкий, едва слышное эхо из далеких замурованных пещер.

— Манунта, включи усиление.

Щелкает рычажок, и вот слышен звук дорогого голоса, звенящего, как труба. Они переглядываются.

— …если я тебя отпущу, он выдумает еще какую-нибудь гадость, он хочет сделать меня рабыней, он будет рассказывать о птичках, твердить — любовь, любовь, — а он дал мне эту любовь? Сейчас я тебя убью, я хочу…

— Манунта, отключай питание.

— Профессор, этого мало.

— Манунта… — Голос его сорвался.

Манунта уже держит в руках какой-то тяжелый и черный железный предмет.

— Манунта… — еле-еле выговаривает Эндриад, закрывая лицо руками. — Боже, что я наделал!.. Бей! Бей!

Короткий хрустящий удар, сопровождаемый мягким и звучным хлопком. Сыплются стеклянные осколки.

Манунта крушит уже погасшую паутину чудесного яйца, убивая душу. Со звоном разлетаются во все стороны кусочки металла.

Голос замер. Тишина. Но из тишины постепенно возникает тяжелый, равномерный гул. Лауры больше нет. Уничтожена живая душа, но монотонно и бессознательно продолжается глухая работа всех ячеек. Нет больше женщины с ее любовью, желаниями, одиночеством, тревогами. А лишь исполинская машина, мертвая и неутомимая. Словно целая армия слепых калькуляторов, согнувшихся над тысячей столов и бесконечно выводящих числа — день и ночь, день и ночь, во имя пустынной вечности.