Поэтому, когда пианист заиграл «Аппассионату», когда ведущий произнес «итак», когда официант подал «мартини», все начали ловить ртом воздух, словно выброшенные на песок рыбы, должно быть умоляя о глоточке той странной, ужасающе безвкусной субстанции, которая именуется любовью и состраданием. Но никто не мог освободиться, вырваться из железных тисков, сжимающих его с самого рождения, из этой идиотской, безжалостной скорлупы жизни.

В столице Ада тоже бывают праздники, и тогда народ ликует. Одно из самых больших торжеств приходится на середину мая и называется Entrümpelung. Обычай, скорее всего, немецкий и означает освобождение, всеобщее очищение. Каждый год пятнадцатого мая здесь принято отделываться от старого хлама, упрятывая его в чулан или выбрасывая прямо на тротуары. Жители Ада освобождаются от всего сломанного, рваного, поношенного, ставшего ненужным, надоевшего. Это настоящий праздник молодости, возрождения надежд, ах!

Однажды утром я спал в своей квартирке, куда поселила меня госпожа Вельзевул, эта ужасная особа, с которой я столкнулся в день своего прибытия. Разбудил меня грохот передвигаемой, перетаскиваемой куда-то мебели. Шум, беготня, суматоха. Примерно полчаса я терпел. Потом взглянул на будильник: без четверти семь. Набросил халат и вышел посмотреть, что происходит. Кричат, перекликаются. Мне показалось, весь дом уже на ногах.

Я поднялся на один лестничный марш: шум доносился именно оттуда. На площадке увидел старушку, лет семидесяти, тоже в халате, но очень опрятную, свежую, прекрасно причесанную.

— Что случилось?

— Разве вы не знаете? Через три дня великий праздник весны, — улыбаясь объяснила она.

— Какой праздник?

— Entrümpelung. Мы выбрасываем на улицу все ненужное, отслужившее свой век. Мебель, книги, безделушки, бумагу, разбитую посуду. Собираются огромные кучи барахла, приезжает муниципальный фургон и все увозит.

Очень любезная, вежливая, моложавая, несмотря на морщины, дама охотно изложила мне все это с милой улыбкой.

— А вы не обратили внимание на стариков? — вдруг спросила она.

— Каких стариков?

— Всех без исключения. В эти дни они особенно любезны, терпеливы, предупредительны, услужливы. И знаете почему?

Я молчал.

— В день очищения, — объяснила она, — семьи имеют право, даже обязаны, уничтожить все ненужное. Поэтому стариков выбрасывают вместе с нечистотами, рухлядью и разным ломом.

— Простите, синьора, а вы не боитесь?..

— Ах, какой вы еще ребенок! — воскликнула она. — Я боюсь? Чего? Быть вышвырнутой на свалку? Какая прелесть!

Она задорно рассмеялась и открыла дверь с табличкой «Калинен».

— Федра! Джанни! Подите сюда, пожалуйста.

Из полутемной прихожей показались он и она, Джанни и Федра.

— Господин Буццати, — представила меня старая дама. — Мой племянник Джанни Калинен и его жена Федра. — Потом перевела дух. — Ты только послушай, Джанни, какая прелесть, нет, в самом деле, это восхитительно! Ты знаешь, о чем меня спросил этот господин?

Джанни едва взглянул на нее.

— Он спросил, не боюсь ли я предстоящего праздника. Не боюсь ли я быть… быть… Это просто очаровательно, ты не находишь?

Джанни и Федра улыбались, с нежностью и любовью глядя на старушку. Теперь смеялись и они, смеялись над безумием и абсурдностью подобной мысли. Чтобы им, Джанни и Федре, пришло в голову избавиться от горячо любимой, несравненной тети Тусси, которой они стольким обязаны?!

Ночью с четырнадцатого на пятнадцатое поднялся невообразимый шум. Скрежетали тормоза грузовиков, с грохотом падали вещи, хлопали дверьми, что-то трещало. Когда я вышел утром на улицу, мне показалось, что за ночь выросли баррикады. Около каждого дома, прямо на тротуаре, горы всякой рухляди. Старая ссохшаяся мебель, ржавые радиаторы, печки, вешалки, старинные литографии, рваные меховые шубы, жалкие наши спутники, выброшенные на берег прибоем отшумевших дней, вышедшая из моды лампа, старые лыжи, ваза с отбитым горлышком, пустая клетка, никем никогда не прочитанные книги, выцветший национальный флаг, ночные горшки, мешок сгнившей картошки, мешок с опилками, мешок забытой поэзии!

Я стоял перед внушительной грудой шкафов, стульев, комодов с проломленными днищами, допотопных велосипедов, немыслимого тряпья и рванья, которому нет названия, среди гнили, дохлых кошек, треснутых унитазов, перед невообразимыми жалкими отбросами нашего многолетнего долготерпеливого общежития, домашнего скарба, одежды, белья, в том числе и самого интимного, до бесстыдства заношенного. Я взглянул наверх, на громадный мрачный фаланстер, преградивший путь свету, с тысячами мутных окон, и вдруг увидел движущийся мешок. Из мешка доносился приглушенный, хриплый, смиренный стон.

Я испуганно огляделся.

Оказавшаяся рядом женщина с огромной хозяйственной сумкой, битком набитой всякой снедью, не без злорадства заметила:

— А что вы хотите? Пора уже, пробил его час, разве не так?

Откуда-то вынырнул дерзкий вихрастый мальчишка и пнул мешок ногой. Раздался визг.

Из бакалейной лавки выплыла улыбающаяся дама с полным ведром воды, подошла к тихо стонущему мешку.

— С утра он мне душу раздирает. Ты что, еще не насладился жизнью? Все недоволен? Так получай же!

И выплеснула воду на человека за то, что он стар и изможден и не может обеспечивать необходимую норму производительности, он больше не в состоянии бегать, уничтожать, любить. Осталось недолго. Скоро появятся уполномоченные муниципальных властей и вышвырнут его в клоаку.

Кто-то тронул меня за плечо. Конечно, это она, распрекрасная мадам Вельзевул, царица амазонок, пропади она пропадом.

— Привет, красавчик! Хочешь подняться наверх? Посмотришь, что там происходит.

Хватает меня за руку и тащит за собой. Та же застекленная дверь, что и в первый день моего прибытия в Ад, лифт на первом этаже, офис-лаборатория. Те же вероломные девицы и экраны с миллионами суетящихся, мятущихся существ.

Отсюда можно увидеть, например, спальню. В постели больная женщина, за восемьдесят, в гипсе по самую грудь. Она разговаривает с очень элегантной дамой среднего возраста.

— Отправьте меня в больницу, в дом для престарелых, не хочу быть никому обузой. Ведь я ничего больше не могу делать, ни на что не гожусь.

— Что ты говоришь, дорогая Тата! Ты с ума сошла? Сегодня придет доктор, и мы решим, куда…

Тем временем Сатана в юбке дает мне пояснения:

— Старуха была кормилицей еще ее матери, ее саму вынянчила, потом пятерых детей, внуков… Пятьдесят лет она прослужила в этом доме, а теперь сломала бедро. Смотри, что будет дальше.

Слышны приближающиеся голоса, в комнату врываются пятеро малышей, за ними входят две юные мамаши. Все радостно возбуждены.

— Доктор приехал! Доктор вылечит тетю Тату. — С криками они весело подталкивают кровать к окну.

— Тате нужно немножко свежего воздуха. Смотрите, смотрите, как она сейчас полетит! — И все вместе, три женщины и пятеро детей, грубо выталкивают старую больную женщину из кровати, запихивают на подоконник, проталкивают дальше, еще дальше.

— Да здравствует Тата!

Снизу раздается ужасный звук падающего тела.

Миссис Вельзевул силком тащит меня к следующему экрану.

— Смотри, смотри, знаменитый Вальтер Шрампф, сталеплавильные заводы, огромная династия. Ему только что присвоили звание героя труда, и весь завод чествует его.

Огромный заводской двор. Красные ковровые дорожки. Старый Шрампф благодарит присутствующих. Он растроган, не в силах сдержать слез. Он говорит, а два функционера в синих двубортных костюмах подходят к нему сзади, наклоняются, набрасывают на ноги металлические силки, выпрямляются и с силой дергают.

— Все вы для меня что дети родные. Считайте и меня своим отц… — Старик падает, больно ударившись о трибуну. С потолка спускается крюк очень высокого подъемного крана, за ноги, как свиную тушу, подхватывает его, растерянного, испуганного, еще продолжающего что-то невнятно бормотать.