Теперь Норетта шла рядом с мамой и, еще не веря себе, широко открытыми глазами смотрела на шарик, весело подпрыгивающий на веревочке в такт ее шагам. Тут святой Онето, лукаво улыбаясь, подтолкнул локтем святого Секретаря. И Секретарь тоже улыбнулся: святые всегда рады проиграть пари, если это хоть немного облегчит человеческие горести.

Кто ты есть, Норетта, пересекающая воскресным утром площадь родного городка с шариком в руке? Ты — сияющая от радости невеста, выходящая из церкви, ты — королева, празднующая одержанную победу, ты — божественная певица, которую несет на плечах обезумевшая от восторга толпа, ты — самая богатая и красивая женщина на свете, ты — большая и счастливая любовь, цветы, музыка, луна, лес и солнце, ты — все это вместе, потому что надутый резиновый шарик сделал тебя счастливой. И твои бедные больные ножки уже не больны, это крепкие, резвые ноги юной спортсменки, увенчанной лавровым венком на Олимпиаде.

Перевесившись через подлокотники кресел, святые продолжали наблюдать за матерью и девочкой: те прошли через весь город до нищей окраины на холме. Мать скрылась в доме — у нее было много дел, — а Норетта, не выпуская из рук шарика, присела на камушек, переводя взгляд с шарика на прохожих, очевидно полагая, что все вокруг завидуют ее бесценному сокровищу. И хотя солнечные лучи не проникали на эту улочку, зажатую между высокими мрачными домами, личико девочки — само по себе не очень красивое — освещало все вокруг.

Мимо прошествовали трое молодых парней. По виду это были отъявленные хулиганы, но даже их что-то заставило оглянуться на девочку, и она им улыбнулась. Тогда один из троицы совершенно естественным жестом вынул изо рта зажженную сигарету и ткнул ею в воздушный шар. Шарик с громким хлопком лопнул, и веревочка, только что гордо устремленная в небо, упала девочке на колени с болтающимся на конце сморщенным, бесформенным комочком пленки.

Норетта не сразу поняла, что произошло, и испуганно смотрела вслед трем убегавшим и хохочущим во всю глотку шалопаям. Наконец осознала, что шарика больше нет, что у нее навсегда отняли ее единственную радость в жизни. Личико ее как-то забавно сморщилось, а затем исказилось гримасой безутешного горя.

Она рыдала так, словно случилось что-то ужасное, совершенно непоправимое и этому не было никакого утешения. В тихие райские кущи, как уже упоминалось, земные шумы не доходили: ни гул моторов, ни вой сирен, ни звуки выстрелов, ни людские вопли, ни грохот от взрыва атомных бомб. Но отчаянный, душераздирающий детский плач слышался во всех концах рая и потряс его до основания. Хотя и верно говорят, что рай — место вечного покоя и радости, но всему же есть предел. Как допустить, что праведники могут быть равнодушны к страданиям человека?

Эпизод с шариком явился для погруженных в благостное отдохновение святых жестоким ударом. Тень нависла над этим царством света, заставляя сердца сжиматься. Чем искупить горе этой девочки?

Святой Секретарь молча поглядел на своего друга Онето.

— Какая мерзость! — воскликнул святой Онето и отшвырнул только что зажженную сигарету.

Падая на Землю, она оставила за собой длинный, причудливо извивающийся след. И многие там, внизу, вновь заговорили о летающих тарелках.

САМОУБИЙСТВО В ПАРКЕ

Перевод Г. Богемского

Девять лет назад мой приятель и сослуживец Стефано, тридцати четырех лет от роду, заразился автомобильной болезнью.

У Стефано была машина «фиат-600», но прежде симптомов этой ужасной болезни у него не наблюдалось.

Недуг развивался скоротечно. Подобно тому как человек вдруг становится пленником большой и несчастной любви, так и Стефано в несколько дней окончательно поработила навязчивая идея, и больше он уже ни о чем не мог думать.

Автомобиль! Нет, не просто мотор и колеса, которые крутятся — и слава богу, а роскошная машина, символ успеха, самоутверждения, господства над миром, величия, захватывающих приключений — одним словом, эмблема, знак, код радостей нашей эпохи.

Или же мания непреодолимого желания иметь внесерийную модель, самой редкой марки, самого последнего выпуска, божественно красивую, мощную, причудливую, сверхъестественную, такую, чтобы на нее оборачивались даже миллиардеры.

Что это было? Тщеславие, наивная мечта? Не знаю. Сам я такого никогда не испытывал. А чужая душа — потемки. В сегодняшнем мире этой болезнью заражены тысячи людей, для них жизнь — это не семейное благополучие, не работа, приносящая удовлетворение и достаток, не богатство или власть, не высокие идеалы искусства, не духовное совершенство. Нет, предел их мечтаний — внесерийная машина с такими-то и такими-то хитроумными новшествами, о ней бредят и, захлебываясь от восторга, рассказывают друг другу в модных барах загорелые папенькины сынки и удачливые мелкие бизнесмены. Правда, дело в том, что Стефано зарабатывал мало, поэтому его идеал был практически недоступен.

Этой навязчивой идеей Стефано истязал себя, заражал друзей и глубоко огорчал свою милую, очаровательную жену Фаустину, которая души в нем не чаяла.

Сколько раз, заглянув к ним вечерком, я оказывался свидетелем долгих и тягостных семейных бесед.

— Тебе нравится? — с надеждой спрашивал Стефано, показывая Фаустине очередной рекламный проспект какого-нибудь сногсшибательного автомобиля.

Лишь мельком взглянув, она обреченно вздыхала: видно, все это ей смертельно надоело.

— Конечно, нравится.

— Правда нравится?

— Правда.

— Очень-очень нравится?

— Прошу тебя, Стефано!.. — говорила Фаустина таким тоном, как разговаривают с больными или детьми.

А он после долгого молчания начинал сызнова:

— Знаешь, сколько она стоит?

Фаустина пыталась отшутиться:

— Думаю, лучше этого не знать.

— Почему?

— Ты и сам понимаешь почему, милый. Потому, что такой роскоши мы никогда не сможем себе позволить.

— Вот так всегда, — вскипал Стефано, — тебе бы только противоречить… даже не узнав…

— Я противоречу?

— Да, да, ты, и будто делаешь это назло. Ведь знаешь, что машины — моя слабость, знаешь, как для меня это важно, может, единственная радость в жизни… и ты, ты, вместо того чтобы как-то поддержать, смеешься надо мной…

— Ты несправедлив, Стефано, я и не думаю смеяться.

— Даже не узнав, сколько стоит эта машина, ты тут же кидаешься возражать…

И так целыми часами.

Помню, как однажды, когда он вышел из комнаты, Фаустина мне пожаловалась:

— Это теперь мой крест. Мы в доме с утра до вечера только и говорим, что о «феррари», «мазерати», «ягуарах», черт бы их всех побрал, будто решаем, какую брать… Я просто голову потеряла, не узнаю своего мужа, вы ведь помните, какой он был прежде? Иногда я думаю: может, он в рассудке помутился? Судите сами, разве это нормально? Мы молоды, любим друг друга, не голодаем, слава богу. Работа у Стефано хорошая, все к нему прекрасно относятся. Зачем же отравлять себе жизнь? Клянусь, чтобы с этим покончить, чтобы он заполучил эту чертову машину и успокоился, я даже готова… ах, что я говорю!.. — И залилась слезами.

Стефано я любил. Что же это с ним? Сдвиг по фазе? Не знаю. Быть может, мы не способны это понять, быть может, автомобиль для него — нечто большее, нежели конкретная машина, какой бы красивой и совершенной она ни была, некий талисман, ключ к двери судьбы, которая оказалась не слишком щедра к моему другу?

И вот однажды — никогда не забуду тот день — мы условились встретиться на площади Сан-Бабила, и Стефано предстал передо мной за рулем невиданного автомобиля. Он был голубой, длинный, с низкой посадкой, новехонький, двухместный, обтекаемый, весь словно напружиненный, устремленный вперед. На глазок такая игрушка стоила не меньше пяти миллионов — откуда у Стефано могли взяться такие деньги?

— Твоя?

Он утвердительно кивнул.

— Черт возьми! Поздравляю. Наконец-то ты добился своего.

— Знаешь… копил, копил понемножку…