там воцаряется идолопоклонство,

многобожие,

и человек не боготворит то, что выше его,

а повергается ниц пред тем, что ничтожней его,

и, утратив свое человеческое достоинство,

впадает в самоуничижение

и в конце концов в ложном благоговенье

боготворит сам себя,

а не подлинную человечность;

это царство ложных святынь,

вселенский вакуум, где исчезают

все различья, где все имеет

равный вес и равно несвященную святость.

И вот так, ни пред чем не благоговея,

без разбору святынь и различий,

враждуют друг с другом убеждения,

и каждое себя считает

самым священным, самым абсолютным,

и жаждет искоренить другое,

и готово на любое убийство;

так из сонмища убеждений и ложных святынь,

из охрипшей разнузданности вакуума

восстает во всем ужасе

террор,

но и он прикидывается святостью,

дабы мы и ради него умирали,

с радостью принимая муки.

И когда вернулись

мужчины с войны,

чьи поля сражений

были ревущей пустотой,

дома они нашли

то же самое:

будто пушечный гром ревущую пустоту

техники, и, как на полях сражений,

человеческой боли пришлось забиваться

в углы пустоты, а вокруг

громыхали хрипы кошмаров,

безжалостно громыхало

нагое Ничто.

И мужчинам тогда показалось,

что они и не переставали умирать,

и они спросили, как спрашивают

все умирающие: на что, ах, на что

потрачена наша жизнь? Зачем

были брошены мы в нагое Ничто,

пустоте на потребу? Разве это и есть

предназначение человека, это и есть

его удел? Неужели и вправду

не было в нашей жизни никакого смысла,

кроме этой бессмыслицы?

Но ответы на эти вопросы

были доморощенными и потому

снова лишь голыми мнениями,

снова порожденьями пустоты,

сформированными пустотой, основанными на пустоте,

и потому обреченными

вновь соскользнуть в толчею убеждений,

принуждающих человека к новым жертвам —

снова как на войне,

снова во имя пустого, несвященного геройства,

снова в смерти без мученичества, —

снова пустые жертвы,

так и не превышающие себя.

Горе времени пустых убеждений

и никчемных жертв! Увы человеку,

обреченному на никчемную самоотверженность!

Правда, и по нем плачут ангелы,

но оплакивают они лишь тщету его дел.

Да сгинут убежденья! Да сгинет их хаос!

Да сгинут несвященные святыни!

О, праведность простой жизни,

о, ее непреложность! Восстановите

ее в неотъемлемо вечных ее правах!

О, благие желанья! Их никго не исполнит,

ибо в неисполнимости их

безвинно виновен всякий; но того,

кто использует вину человеческую в собственных целях, —

того настигнет кара, настигнет

проклятие отверженности.

III. БЛУДНЫЙ СЫН

В здании вокзала при виде целого строя гостиничных служащих его охватила нерешительность. Он прошел мимо и сдал свои чемоданы в камеру хранения. День был дождливый. На улице сеял тоненький, почти прозрачный летний дождик, и облачная пелена, которая скрывала небосвод, казалось, была воздушнее паутинки. Перед вокзалом стояло три гостиничных автобуса — два голубых и один коричневый. Немного правее находилось привокзальное трамвайное кольцо.

А., еще несколько осовелый после долгой езды, пересек зернисто блестевший асфальт и очутился возле сквера; без долгих размышлений он побрел влево по тротуару, огибающему сквер. Сначала он ничего не видел, кроме влажной травы и кустов справа от себя: вернее, он ощущал их запах, невольно и сам отдаваясь внезапной освобожденности, которая так и струилась во влажном воздухе; куст за оградой просунул к нему свои ветки, и он окунул руку в гущу влажной листвы. Хотя и не сразу, он все же наконец собрался с мыслями и стал сознавать свое окружение.

Итак, позади остался вокзал, образующий основание площади, которая имела форму вытянутого равнобедренного треугольника, острием повернутого к центру города; через него, как через воронку, переливался в широкий проспект поток отсутствующего сейчас, но, по–видимому, имеющего место в иное время суток уличного движения. Это спокойствие приятно гармонировало с влажной погодой, и приезжему вполне могло представиться, будто он попал в тихий английский курортный городок. Такое впечатление могло возникнуть, потому что площадь,, появившаяся, очевидно, во времена прокладки железных дорог, то есть между 1850–м и 1860–м годами, несмотря на бесспорную расчетливость и предусмотрительность ее плана, носила на себе следы строгого изящества той эпохи, когда последние отзвуки ампира еще накладывали на технический век отпечаток старинной вельможности, ибо власть одного стиля еще не отошла в прошлое, а власть другого не вступила в полную силу. Поэтому площадь производила впечатление холодноватого, но торжественного вестибюля, который настраивает вас на ожидание еще большего великолепия. Ряды жилых домов, образующих две стороны треугольника, состояли из единообразных, почти сплошь трехэтажных зданий, выдержанных в скромном, ненавязчивом стиле того времени, а так как газоны сквера нарочно были устроены в углублении, то эти дома возвышались как бы по берегам зеленого пруда, отделенные от него шириною улицы; ее аристократический характер сейчас, когда разошелся прибывший на поезде народ, особенно сделался заметен — лишь изредка на ней появлялся автомобиль, а однажды вдруг проехал трусцой извозчик.

Две симметричные пешеходные дорожки в виде латинского «S» пересекали треугольник сквера. На их скрещении стоял газетный киоск, над которым возвышались часы с тремя циферблатами, обращенными на три стороны площади. Стрелки передвигались минутными скачками. 17.11, отметил мысленно А. и сверил часы у себя на руке: начало шестого — граница между днем и вечером. У него вдруг пропала всякая охота осматривать город. Что там лежит за пределами вокзальной площади, стало ему совершенно неинтересно. Ему казалось, будто вокзал построен для одной этой треугольной слободки, а поезда останавливаются здесь только ради ее обитателей.

Всех прочих доставляют куда следует автобусы. И вдруг самому А. нестерпимо захотелось тоже стать здешним жителем.

Он стал разглядывать дома. Гостиницы среди них не нашлось, здесь даже магазинов не было. Ему и это показалось совершенно в порядке вещей. Если он не ошибся, то возле самой железной дороги ему попадалась на глаза гостиница, но она уже не относилась к этой площади: ее окна и входная дверь обращены были к железной дороге. Хочешь жить на этой площади, хочешь, чтобы твои окна выходили на влажно блестящую гладь лужайки, хочешь поселиться на этих берегах, — значит, нечего жалеть о покое, который дарует гостиница, снимая с заезжего гостя все заботы об устройстве собственной судьбы. Для начала следовало, по–видимому, обойти дома, тянущиеся по обе стороны, и посмотреть, не вывешено ли где- нибудь объявление о том, что сдается комната: неудобство, конечно, но раз уж А., испугавшись строя гостиничных служащих, решил отказаться от удобств, то поневоле надо мириться с последствиями своего отказа.

И вот А. отправился на систематические поиски. Дойдя до вершины треугольника и бросив беглый взгляд на идущую от него широкую улицу, он медленно побрел по левой стороне, внимательно изучая каждое парадное на предмет объявлений. Дойдя до основания треугольника, он воспользовался S–образной пешеходной дорожкой, пересек сквер, вновь очутился у вершины и принялся обходить правую сторону площади, после чего снова вернулся через сквер к вершине. Сыграв в эту игру дважды, он, однако, и после второго внимательного обхода так и не обнаружил ни одной наклейки. Повторить все сначала, чтобы еще раз убедиться? Или двух раз достаточно? Он точно обрадовался, что ничего не нашел: чем дольше он присматривался к этим домам, тем сильнее одолевало его отвращение к чужому жилью и к профессиональным хозяйкам меблированных комнат; мысленно он увидел, как все внутри наполнено домашним скарбом: кроватями, посудой — всем этим наследием чужих предков, увидел конгломерат жизненных механизмов, вот именно конгломерат! Конгломерат, распределенный по разным комнатам и все же представляющий собой некое единство, заполняющее все дома по краям площади, нагроможденное вокруг зеленого треугольника.