Но не все могут устраивать у себя такие приемы: у многих в квартире до крайности тесно, многочисленного общества и не пригласишь — половина гостей осталась бы за порогом. Сапожника это нисколько не огорчает, но для мусорщика квартирный вопрос — чистое мученье. К Антонио и к Ривуару нужно приносить стулья и свой уголь да еще вносить по два сольдо, если хочешь выпить чего-нибудь или погрызть засахаренного миндаля: ниже, чем по своей цене, Ривуар уступить не может. Зато у Бруно и у Каррези, как и в доме Нези, подают угощенье, но, конечно, не такое роскошное. А в субботу Джемма угощает гостей жиденьким, но сладким шоколадом в красивых разрисованных чашечках из того сервиза, который Милена получила в подарок к свадьбе и специально для приемов принесла из своей квартирки на Курэ.

У каждого игрока в лото свои излюбленные карты, и на оборотной их стороне написано его имя. За три карты ставка два сольдо, за шесть — двадцать чентезимо, а кто берет девять — получает скидку. Но никто не может уследить за девятью картами одновременно, особенно когда номера вытаскивает Клара — она всегда спешит, мчится, как курьерский поезд. «Недаром за железнодорожника просватана», — сказала Луиза. Чекки. На Клару, кроме того, возложена обязанность хранить лото, которое было куплено три года назад в складчину. На коробке неизвестно почему изображен Миланский собор с мадонной наверху, а сбоку — Фортуна, летящая девушка с завязанными глазами. Сумма выигрыша зависит от числа играющих; в среднем игрок, первым закрывший два номера, выигрывает четыре сольдо, закрывший три номера — пол-лиры, за ряд получают вдвое больше и, наконец, за полную карту — три лиры.

Лото — самая распространенная игра. В него играют и в неаполитанских трущобах, и в лачугах Навильо [41], и в парижских предместьях, и в глухих испанских переулках. Это старая латинская игра; эмигранты из Лукки завезли ее за океан вместе со своими статуэтками. Наш флорентийский народ вносит в нее свои традиции, свои меткие словечки и простодушную откровенность. Каждый изощряется в остротах в соответствии со значениями номеров в лотерейной гадательной книге и не всегда сообразуясь с правилами приличия. Но когда очередь доходит до Стадерини, начинается настоящий фейерверк.

— Гроб! Кровь! Кареты! — кричит он. И все, даже ребята, должны знать, что это обозначает 4, 18 и 22. А что 7 — это заступ, 1 — малыш, 90 — страх, 47 — говорящий мертвец, все это известно каждому приготовишке.

— Клоринда! — объявляет Стадерини. Так обозначается «очкастая» цифра 88 — потому что Клоринда носит очки.

— Наш повар! — кричит он далее, вытаскивая из мешочка цифру 28, — это, как известно, номер рогатых мужей. Но сапожник тут же оборачивается к Беппино и, подмигнув, добавляет:

— Считай, что к тебе не относится!

Потом начинаются неприличные намеки, которые вызывают всеобщее веселье:

— Поцелуй! Грудь! Венерин холм! (Но тут мы умолкнем, опасаясь цензуры: определения сапожника гораздо более точны и, по правде сказать, грубоваты.)

Вокруг стола фыркают и смеются. Луиза указывает на детей, которые жадно слушают.

— Угомонитесь, — говорит она, — здесь «ушки на макушке».

Из уважения к «ушкам» сапожник, вытащив 9, объявляет: «кака», хотя в прошлом году он говорил: «бухгалтер Карлино».

Только ли из-за маленьких ушек? Или наши корнокейцы больше не позволяют себе пооткровенничать даже втихомолку? Да, теперь о некоторых делах нельзя болтать даже за игрой в лото.

И все— таки в более тесном кругу об этом говорили всю зиму.

С той страшной ночи никто уже не сомневался, что Карлино и Освальдо повинны в смерти Мачисте. Когда наутро бухгалтер появился у подъезда, Клара испугалась, словно перед ней возник сам сатана.

Говорили об этих убийствах и на виа дель Корно, и в Меркато, и повсюду. Газеты всего мира расточали слова порицания. В Ночь Апокалипсиса дуче висел на телефоне, вопя о своем неодобрении. «Этого не требовалось, — заявлял он. — На этот раз не было государственной необходимости». Он грозил ссылкой и расстрелами. Он даже пригрозил анафемой: «Вы меня больше во Флоренции не увидите». Поэтому, как мы уже знаем, дело было передано на расследование в полицию.

Но фашистская «революция» великодушно обходится со своими чадами. Ну как не простить непорочным, хоть и беспокойным, героям их вспыльчивости?! Многие из заподозренных были выпущены еще во время следствия, других освободили условно. «В Италии восстанавливается нормальное положение» — так гласил заголовок газетной статьи, обобщивший мнение всей мировой прессы. «Нормальное положение» отныне будет основываться на применении чрезвычайных законов, о которых говорил Трибаудо. В эти дни дуче верхом на белом коне, с длинным султаном из перьев на черной феске гарцевал по улицам столицы. За ним маршировали в черных рубашках и с непокрытыми головами «представители новой, революционной аристократии». В первых рядах шел Пизано. А поэты возглашали, что «Петух Истории возвестил о Новом Дне».

Но так как петух хорош в стихах, а в жизни надоедлив, Карлино Бенчини потребовал, чтобы Отелло Нези свернул шею певцу своего курятника.

— Я ложусь поздно, а это кукареканье мне спать мешает, — заявил он.

Через несколько дней Карлино сказал сапожнику Стадерини:

— У вас у всех очень трескучие будильники! Пусть купят со звонками потише или обходятся без них! Передай!

— Будет исполнено, синьор бухгалтер, — сказал сапожник.

Карлино протянул ему руку:

— Если б ты не был холодным сапожником, я бы дал тебе подоить мне новые подметки.

— Воля ваша, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.

— Выпьешь чашечку кофе? Или предпочитаешь винный погребок?

— Как вам угодно, синьор бухгалтер, — повторил сапожник.

Они повернули на виа деи Леони. Женщины подглядывали за ними из окон. Фидальма спустилась по лестнице, задыхаясь от волнения.

— Чего ему надо от моего старика? — спросила она у Клоринды.

— Господи Иисусе Христе! — воскликнула жена пирожника. — Не сорвалось ли у вашего мужа неосторожное словцо против фашистов?

А Леонтина, вытряхивавшая простыни на улице, сказала:

— Пойдите за ними, Фидальма! — И, уходя, вздохнула: — Господи боже мой! Ну разве это жизнь?

Карлино взял Стадерини под руку и повел его к вывеске «Бар и Табачная» мл углу виа деи Нери.

— Я лучше кофе выпью. Кофе бод-рит и в голову не бросается. Правильно?

— Святые слова, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.

— Эй, сапожник, ты неисправимый соглашатель. Есть у тебя свое мнение или нет?

— Я больше люблю вино, но мне и кофе по вкусу.

— Вот это так! Ты малый свой. Почему не записываешься в фашио?

— Поверьте, никак времени не выберу! Но я всей душой!

— Знаю, знаю, вы на виа дель Корно все красные. Впрочем, не все. Ты, например, человек неглупый и понимаешь, как обстоят дела. Ты не записываешься только потому, что боишься прослыть предателем на своей улице!

— Нет, синьор бухгалтер, уверяю вас. Просто у меня никогда нет времени выполнить формальности.

— Можешь не сомневаться: на виа дель Корно притушат головешку, которая там еще тлеет… С чем будешь пить кофе — с ромом или с анисовой?… Бери сигару, закуривай!

— Я ее спрячу, а потом накрошу в трубку. Я обычно курю крошево.

— И, наверно, любишь нюхать табак, а? Я тебе подарю сто граммов «Макубино».

— Не стоит, синьор бухгалтер, не беспокойтесь. Сто граммов — это слишком много. Мы покупаем по десять граммов!

— А если мне заблагорассудится подарить тебе два кило? Может, я захочу, чтоб ты всю жизнь чихал за мое здоровье, — что ж, я не волен поступать, как мне угодно?

Они вышли. Стадерини заложил сигару за ухо и попытался распрощаться. Но Карлино снова взял его под руку.

— Ну, что хорошенького рассказывают на виа дель Корно? Я тут живу, как иностранец. Как они приняли исчезновение петуха? Отелло не протестовал?