Мачисте вдруг заметил, что вертит в руках карты и строит из них домики. «В безопасности ли Трибаудо?» — думал он.

Потом они перешли к обсуждению практических мер: определили задания, установили, чем руководствоваться в подборе кадров, решили вопрос об организации Красной помощи. «Но, конечно, если в этом будет нужда…» — сказал один из товарищей.

Пользуясь шифром, Трибаудо все записал: имена, явки, обязанности каждого. Он попросил, чтобы ему перечислили тех товарищей, на которых можно рассчитывать в случае вооруженного выступления.

После того как все это было сделано, литейщик сказал Мачисте:

— Ты что же забыл зеленщика Уго? Как его фамилия-то?

Мачисте ответил сквозь зубы:

— Он для нас потерян.

Трибаудо вмешался:

— Товарищ никогда не потерян, если только не стал предателем. Время трудное, и слабость иной раз простительна. Мы должны уметь убедить…

Мачисте не дал ему докончить.

— Согласен, но этот человек для нас потерян. Я зря говорить не стану, я любил его. А теперь он снюхался с фашистами.

Трибаудо сказал:

— Тогда надо остерегаться его больше, чем фашистов. Не так ли?

Трибаудо часто повторял: «Не так ли?» Он словно говорил: «Я советуюсь с вами». Это «не так ли?» было его поговоркой, привычкой, приобретенной за годы жизни во Франции, и все-таки всякий раз оно казалось проявлением нежности, сближающей, как поцелуй между братьями.

«Удалось ли ему укрыться в надежном месте?» — думал теперь Мачисте. Большими, неловкими руками, привыкшими к кузнечным мехам и молоту, он прислонял одну карту к другой, а из третьей старался сделать крышу. Ему никак не удавалось достроить второй этаж. На мучившие его вопросы он отвечал себе: как только ребята вернутся, схожу к литейщику — посоветоваться и узнать новости. Карточный домик снова рухнул. Мачисте услышал чьи-то торопливые шаги на лестнице. Подумал: «Наверно, Марио», — и встал ему навстречу. Открыл дверь, и перед ним очутился Уго. Уго был без шапки, растрепанный, дышал тяжело. Он сказал;

— Мне надо поговорить с тобой, — и вошел в комнату. Хорошо зная, где что стоит, он подошел к маленькому столику, налил себе настойки и выпил рюмку залпом.

— Что скажешь хорошего? — сурово спросил Мачисте.

Уго пригладил вихор и, подойдя к Мачисте, сказал ему:

— Посмотри мне в глаза! Я ошибся и прошу прощения. Но сейчас у меня нет времени на китайские церемонии. Поможешь мне или предпочтешь, чтобы я расхлебывал все один?

Сперва Мачисте подумал, что Уго кого-нибудь обокрал и спрятал краденое под лестницей. Ведь сейчас он способен на все. Нет, товарищ никогда не потерян. Достаточно посмотреть ему в глаза, как просил Уго, и снова ему поверишь; достаточно, чтоб он выдержал твой взгляд. В словах Уго, как в прежние времена, звучала искренность.

— Что такое? Что с тобой случилось? — спросил Мачисте.

Встревоженная Маргарита позвала его, Мачисте пошел к ней в комнату сказать, чтобы она спала спокойно:

— Это Уго. Пришел мириться.

Потом он вернулся и сказал:

— Садись!

— Надо сразу же договориться, — сказал Уго. — Если ты все еще не доверяешь мне, я лучше уйду.

Мачисте еще раз пристально посмотрел ему в глаза. Потом, желая ободрить Уго, сказал:

— Ну, что было, то прошло, — и протянул ему руку. И, как бы оговаривая условия примирения, добавил: — Однако ты должен мне многое объяснить.

— И даже очень многое! — воскликнул Уго. Непроизвольно они встали и, пожимая друг другу руки, поцеловались через стол. Потом Уго сказал:

— Ты знаешь, что случилось сегодня вечером? Хорошо! Знаешь, конечно, что я выпиваю с моим новым дружком Освальдо? Он мне признался, что поцапался с фашистами и за это они выгнали его из своей партии. Хорошо! Сегодня вечером я жду его, как всегда. И вдруг он является в черной рубахе, с револьвером и с кинжалом на пузе. Он был уже навеселе и извинился, что не может задерживаться. Я спросил, куда это он отправляется и зачем так вырядился. Я тоже немного выпил, но теперь, как видишь, все прошло…

Уго говорил торопливо, словно ему не терпелось поскорее дойти до самого главного.

— И тогда он мне рассказал. Это — «вторая волна». Сегодня мы, говорит, сведем счеты со всей шайкой бунтовщиков. Мы отомстим за Анфосси: тысячу за одного. Анфосси — должно быть, тот фашист, которого убили на виа дель Ариенто. А потом Освальдо говорит мне: идем со мной, я представлю тебя Пизано. Говорю тебе, я был выпивши, но тут вдруг совершенно ясно понял все, даже слишком ясно. Я бросился на него, и мне повезло: свалил его двумя ударами. Олимпия помогла мне положить его на кровать и полотенцами связать ему руки и ноги. Потом я привел его в чувство, наставил на него его же собственный револьвер и заставил рассказать мне все, что он знает.

После каждого слова Уго взгляд Мачисте становился все суровее и все внимательнее. Однако кузнец не прерывал Уго, слушал, не шелохнувшись, только крепко сжимал руки, упираясь локтями в стол. Вдруг локти изо всей силы надавили на стол, он приподнялся, сам того не замечая, и встал. В его голосе звучала тревога. Он сказал:

— Ну а потом что?…

— Оказывается, фашистский трибунал вынес приговор многим антифашистам, и этой ночью их выведут в расход. Освальдо случайно присутствовал там, когда на машинке отпечатывался список, и несколько имен запомнил. Я заставил его назвать эти имена. Так я узнал, что город будет разделен между отдельными отрядами фашистов, и они намерены нагрянуть внезапно.

Мачисте выпрямился:

— Имена? — спросил он.

— Я записал имена вот на этой бумажке, — сказал Уго, — но не знаю ни одного адреса. Освальдо не запомнил их. Действительно не запомнил, а то бы он мне сказал… — И Уго жестом дал понять, почему Освальдо сказал бы.

Потом он сообщил Мачисте, что Освальдо все еще лежит связанный по рукам и ногам «с кляпом во рту» и его сторожит Олимпия.

Мачисте просмотрел список имен. Их было пять. Двоих он знал и знал, где они живут. Он сказал:

— Один из них — депутат Бастаи. Помнишь, мы устраивали манифестацию под его окнами?

Уго сразу решил:

— Надо поспеть раньше фашистов.

— Поедем на мотоцикле, — сказал Мачисте.

Он заглянул в соседнюю комнату, но не стал дожидаться, пока Маргарита встанет. Он попрощался с женой, сказав, чтобы она не беспокоилась: скоро придет Марко, а сам он вернется «через полчаса, не позднее».

Будто эхо, разбуженное треском удаляющегося мотоцикла, хлопнули ставни открывшихся окон. Через свою живую газету, сапожника Стадерини, вся улица уже была информирована о том, что произошло в городе. Но мать Карлино, Арманду, окружил заговор молчания. Она была уже в постели и молилась. Ее отвлекли голоса корнокей-цев, которые переговаривались между собой. Арманда тоже выглянула из окна и спросила:

— Что случилось?

Ей ответило сразу несколько человек каким-то лицемерно-равнодушным тоном, выдававшим сострадание:

— Да так, ничего. Не беспокойтесь.

— О чем я должна беспокоиться? — снова спросила Арманда.

— Ну, конечно же ни о чем! — сказала Леонтина.

И вдруг раздался наивный голосок Джордано Чекки, задавшего жестокий вопрос:

— Они убили фашиста. А не был ли это случайно синьор бухгалтер?

Отец призвал мальчишку к молчанию, дав ему затрещину. Клоринда крикнула:

— В такой час детям давно уж спать пора! Арманда застыла у подоконника. Потом отошла от окна. Было слышно, как у нее стукнула дверь. Она вышла на улицу.

— Схожу в фашио, может, что-нибудь узнаю, — сказала она. И чтобы рассеять враждебность соседей, которая, как ей казалось, давила на ее плечи, Арманда сказала:

— Ведь он мне сын!

У гостиницы ей встретились трое возвращающихся домой корнокейцев. Марио успокоил Арманду, сказав, что видел Карлино «буквально несколько минут назад» в машине на площади Дуомо.

Однако осень есть осень, даже если в небе сияет молодая луна, и стоя у раскрытого окна, все-таки можно простудиться. Корнокейцы пожелали друг другу спокойной ночи.