— Успокойтесь и расскажите все по порядку, — попросил Мачисте.

Лоточник сказал:

— Как всегда, я пришел под Портики около девяти. Мне показалось, что нынче торговля как-то вяло идет, все куда-то торопятся, как по утрам. Я поставил корзину на козлы, а люди проходят и проходят мимо, словно и не замечают меня. Тогда я понял: случилось что-то важное.

— Ближе к делу! Ну! — торопил его Стадерини.

— Я взял корзину и подошел к киоску. Вижу газетчик уже закрывает свою лавочку. Я говорю ему: «Рано вздумал отдыхать». А он мне отвечает: «Не чуешь, откуда ветер дуст?» Я спрашиваю: «Откуда дует?» А он мне: «Протри глаза!»

— Это значит, что фашисты… — перебил Стадерини, сгорая от нетерпения рассказать новости. Мачисте взглянул на него и сухо сказал:

— А вы там были? Нет? Ну так пусть он и говорит.

— Да что ж он так тянет! — возмутился сапожник.

Ривуар выдохся и совсем изнемог, словно гонец из Марафона. Но ведь он был продавцом пирожных, он умел подсластить свой товар и заманчиво предложить его покупателю. Он обиженно сказал Стадерини:

— Если вы не помолчите, я потеряю нить.

И, отхлебнув из стаканчика настойки, Ривуар продолжил свой рассказ:

— Так вот, газетчик ввел меня в курс дела. Часа за два до этого, то есть около семи вечера, приехал отряд фашистов забрать одного бунтовщика, проживающего на виа дель Ариенто. Кажется, он недавно вернулся из Франции. Что там случилось — неизвестно, но в результате бунтовщика фашисты не взяли, а один из них даже поплатился собственной шкурой.

Присутствующие слушали Ривуара, не проронив ни слова — одни широко открыв глаза, другие нахмурившись. Женщины вошли в комнату и слушали стоя. Маргарита прижала руки к груди и воскликнула;

— Боже мой! Что же теперь будет!

Мачисте велел жене помолчать и, встав с места, пододвинул ей свой стул. Скрестив на груди руки и нахмурив брови, Мачисте попросил Ривуара продолжать. Но у лоточника было неспокойно на душе, он бросил вокруг быстрый взгляд, желая убедиться, что дверь и окна затворены. Потом заговорил, понизив голос:

— Дело-то, слыхать, вот как было… Бунтовщик увидел, что фашисты поднимаются к нему по лестнице, и погасил свет; очутившись неожиданно в темноте, фашисты решили, что попали в засаду, и подняли пальбу. Стреляли куда попало, а лестница узкая — вот они и перестреляли друг Друга. Когда фашисты обнаружили свою ошибку, один из них уже был убит, а трое или четверо ранены. Но кое-кто говорит, будто первым начал стрелять бунтовщик и убийство, дескать, лежит на его совести. А некоторые уверяют, что бунтовщиков было несколько, и, говорят, на площадке лестницы у них был установлен пулемет.

— А потом?

— Бунтовщик или, может, бунтовщики исчезли, их и след простыл. Весть об этом распространилась по городу прямо в один миг. Удивительно, что никто не занес ее на нашу улицу! Отряды фашистов уже начали громить центр. Кажется (заметьте: я говорю — кажется), они вырезали всю семью этого бунтовщика.

Мачисте сказал:

— Не надо ничего выдумывать. Рассказывайте только о том, что видели собственными своими глазами.

— Я могу сказать лишь о том, что я слышал своими собственными ушами: видеть-то я видел мало. Когда газетчик рассказал мне про такие дела, я подумал: здесь пока еще тихо, зачем мне кончать торговлю? Как только запахнет бурей, я сразу смотаю удочки… И вдруг с виа Строцци раздается пение «Джовинеццы» [35] и пальба, как в двадцать первом году. А затем на площадь въезжает грузовик, и в нем битком набито фашистов; они орут и стреляют во все стороны. Что было дальше, я уже не видел. Я подхватил корзину и давай бог ноги. Только вот беда — в спешке я потерял свои козлы.

Клара рассмеялась. Она представила себе бегущего Ривуара, за которым гонятся фашисты и стреляют ему вслед.

— Они действительно стреляли в народ? — спросил Бруно.

— А в кого же еще? В памятник, что ли?

Маргарита беспокойно задвигалась на стуле и в утешение Ауроре сказала:

— Ну, ничего! Наши мужчины все здесь.

Да, все они были здесь и молча смотрели друг на друга.

Стадерини хотел было пуститься в рассуждения, слова так и вертелись у него на языке, но его смущало молчание остальных. Он смотрел на Мачисте, тот все поглаживал одну руку другой и облизывал губы, словно его мучила жажда. Ривуар попрощался, сказав, что в такой тревожный вечер надо поскорее вернуться к своим. Вместе с ним ушел и сапожник. Мачисте не забыл расплатиться с ним за сапоги. Марио запер за Стадерини и Ривуаром дверь, а затем предложил отправиться в центр и выяснить, что там происходит. Маргарита повисла у Мачисте на руке и умоляла его не уходить: в ее голосе звучало отчаянье.

Мачисте сказал:

— Думаю, что пока мне и в самом деле лучше не выходить. А вы пройдитесь, просмотрите газету, поглядите вокруг. Может, вам удастся узнать что-нибудь поточнее. И сразу же возвращайтесь.

Бруно и Отелло проводили девушек до дому и, поцеловав, успокоили их. Вместе с Марио они направились к площади Синьории.

Мачисте уговорил жену лечь спать. Ему хотелось побыть одному, поразмыслить и решить, что нужно делать. Из рассказа Ривуара он сразу же понял, что это за дом на виа дель Ариенто и кто этот «бунтовщик». Услышав про него, Мачисте едва удержался, чтобы не вскрикнуть. И вот теперь он сидел за столом, собирая разбросанные карты и рассеянно их пересчитывал. Он пытался собраться с мыслями. Его мучили три вопроса: удалось ли Трибаудо бежать? Находится ли он сейчас в безопасном месте? Все ли он унес с собой?

Мачисте был в доме на виа дель Ариенто и разговаривал с «бунтовщиком» ровно двенадцать часов назад. В этом доме происходило собрание, в начале которого Трибаудо сказал:

— Боюсь, что за мной следят с той самой минуты, как я вышел с вокзала. Собрав вас здесь, я пошел на риск. Но иного выхода не было. А ведь нам надо обсудить очень важные дела, не так ли?

Речь шла о том, чтобы заложить во Флоренции основы подпольной организации, которая могла бы вести систематическую, непрекращающуюся борьбу, в случае если партия вынуждена будет перейти на нелегальное положение. День ото дня становилось яснее, что это неизбежно. Об этом говорили принятые парламентом «чрезвычайные законы», их применение и новая волна реакции, последовавшая за тем смятением, которое было вызвано убийством Маттеотти даже среди самих фашистов.

Трибаудо сказал:

— В такого рода работе мы новички или почти новички. Но здесь нам поможет опыт русских товарищей, ведь они десятилетиями вели подпольную борьбу. Не так ли?

«Металлургу» Трибаудо было под пятьдесят; у него седая голова, высокий лоб с залысинами, на левой руке обручальное кольцо, очевидно, золотое, хотя разобрать это было трудно, так оно потускнело. Разговаривая, он часто тер большим пальцем переносицу, как это делают боксеры. «Нервная привычка», — подумал Мачисте.

Трибаудо приехал не из Франции, как многие считали, но в этом все же была доля правды. Он прожил во Франции много лет. Сейчас он прибыл из Турина. На собрании он сказал:

— Я собрал вас, пятерых, потому что из всех, кто здесь не на виду, вы — самые сознательные и наиболее решительные люди. Это явствует из ваших биографий, не так ли? Вы будете составлять подпольное «бюро» вашей провинции. Однако прежде чем приступить к делу, надо решить следующий вопрос: если кто-нибудь из вас чув-ствует, что он не может взять на себя такую ответственность, пусть скажет об этом сейчас же. Время, повторяю, трудное, и риск очень велик. Итак, подумайте. Семейные причины или какие-либо другие, понятно, имеют свой вес. Понятно, имеют, — повторил он и засмеялся. У него не хватало сбоку одного зуба. Говорил он спокойно, убедительно и полон был заражающей, страстной энергии. Пятеро коммунистов один за другим сказали: «Да!» А литейщик с завода Берта добавил:

— Нам нельзя отрываться от партии. Партия — ведь она, как очаг зимой.

Литейщик был пожилой человек, в цехе рабочие прозвали его «поэтом».