Элиза, конечно, не святая. Она любит деньги, и в ее печальных глазах затаилась глухая вражда к тому миру, где она получала одни лишь пощечины, терпела голод, должна была слышать прерывистое мужское дыхание, выносить объятия, от которых каждый день бешено колотилось ее усталое сердце.

Однако в последнее время в душе Элизы уже нет горечи и злобы. Глаза ее блестят и не могут скрыть ее волнения; случайные любовники вольны прочесть в них чувственность или страсть. С Нанни Элизу по-прежнему связывает что-то темное и, может быть, даже грязное. И все же после вечера, проведенного с Бруно, Элиза словно оттаяла изнутри. У нее пробудилась неведомая прежде нежность и потребность в ласке. Часто ей хочется плакать. А сердце еще сильнее сжимает крепкая петля.

До того вечера Элиза ни разу не замечала, что Бруно влечет к ней. Однажды, в промозглый январский вечер, она шла по виа деи Пуччи, дробно постукивая каблуками. Внезапно перед ней вырос Бруно в непромокаемом плаще и железно дорожной фуражке.

— Послушай, Элиза, я сойду с ума, если не побуду с тобой, — выпалил он. — Я мечтаю о тебе ночью и днем, и мне даже кажется, что я больше не люблю Клару.

Они стояли у витрины магазина колониальных товаров. Бруно, наклонив голову, рассматривал носки своих ботинок. В эту минуту Элиза была тем же, чем обычно, — проституткой, завлекающей мужчину. Пальцем приподняв за подбородок его голову, она тихо сказала:

— Есть у тебя в кармане тринадцать лир? Десять мне и три за номер?

— Даже больше. Но в «Червиа» я не пойду. Вся наша улица узнает.

— Пойдем в другую гостиницу.

В номере Бруно разделся догола.

— Тебе не холодно? Ведь я из мрамора, — сказала Элиза.

— А мне, наоборот, кажется, будто я у горящего костра. Словно сейчас Феррагосто [29].

Сентиментальные клиенты, которые хотят, чтобы проститутки вели себя словно жены или матери, попадаются, конечно, но среди них никогда не бывает молодых. Восемнадцатилетние юнцы берут публичные дома штурмом, но они не слишком наблюдательны: Розетту принимают за разорившуюся синьору, Олимпию — за артистку варьете, Элизу — за красивую жену рабочего.

Клиенты романтического склада целуют только в губы; им обычно около сорока, но они преждевременно состарились, и в них есть что-то противное, затхлое, как перепрелое сено. Бруно же был по-юношески горяч, губы у него мягкие и нежные, на щеке родинка. Он сказал Элизе, что желал ее еще мальчишкой, с того самого дня, когда она семь лет назад впервые появилась на виа дель Корно. Его слова были обращены к ней, только к ней одной, а не к воображаемой женщине, образ которой каждый носит в своем сердце и платит проститутке, чтоб она напомнила ему о той, другой.

Прислушиваясь к учащенному биению ее сердца, он сказал:

— Сердце у тебя точно курьерский поезд. Одеваясь, Бруно задумчиво проговорил:

— Не думай, что я не люблю Клару. Но ты комом застряла у меня в горле. Надо было выпить глоток воды, чтобы проглотить его. Мне это, кажется, удалось.

— Ты молод, но уже порядочный эгоист, — негромко ответила Элиза.

— Прости меня! Я неудачно выразился, но такое уж чувство было у меня к тебе.

Он снова поцеловал Элизу и отсчитал ей деньги в руку, словно жадный и подозрительный клиент.

— Когда мы увидимся? — спросила она, отчасти по профессиональной привычке, но только отчасти, потому что эти слова ей подсказал непроизвольный порыв чувства.

— Наверно, никогда. Я не привык к таким встречам.

— А! — вырвалось у нее. Она подумала, что Клара, вероятно, уже стала его любовницей. И Элиза засмеялась циничным смехом уличной женщины.

— Ах, значит, «ангелы-хранители»!… Вот тебе и невинность!

— Дура! — крикнул Бруно и, стиснув от обиды зубы, с злобной торопливостью стал натягивать плащ. Элиза обняла его за шею, поцеловала в губы и нежно сказала:

— Прости меня, ведь я всего только продажная женщина.

Он попытался улыбнуться ей.

— Ты далее не заметила, что это случилось со мной впервые в жизни.

С того дня прошло уже восемь месяцев, а Элиза все мечтает о Бруно. Но он не удостаивает ее ни единым взглядом. Говорят, в октябре он женится на Кларе.

Настал август; как мы уже знаем, Освальдо и Карлино в этом месяце всерьез сцепились между собой. В «Червиа» появилось два новых жильца — Освальдо и Уго.

Однажды вечером Ристори сказал им:

— Я вижу, вы уже неплохо спелись, хотя ваши взгляды и не очень-то совпадают.

От подобных ядовитых шуточек могут иссякнуть самые дружеские излияния в любой компании, и, надо полагать, Ристори сказал это с умыслом, желая прощупать почву. Какую он задумал извлечь из этого выгоду, было еще не ясно. Однако на ужине, устроенном в знойный августовский вечер, когда сотрапезники разгорячены выпитым вином, а на столе столько вкусных блюд, даже и такие замечания неспособны охладить пыл пирующих.

— Нас соединяет Вакх, табак и женщины! — патетически воскликнул Освальдо.

Мысль устроить кутеж принадлежала Уго. Они расположились в его комнате, и Олимпия переходила от одного к другому. Собутыльники были сильно возбуждены, и Уго не желал больше делиться Олимпией. Тогда Освальдо громко закричал:

— Хозяин, женщину для меня! Фашисты меня оскорбили! Плевать! Женщину мне!

Ристори, весьма заинтересованный, предложил ему Киккону, но Освальдо отверг ее:

— Нет, она настоящий слон, я хочу женщину изящную, легкую, как… как листок папиросной бумаги!

— Ада — вот кто вам подойдет, — подсказала Олимпия.

Вмешался Уго:

— Не бери ее, Освальдо! Эта самая Ада одну тоску нагоняет. Только я ее увижу, сразу же плакать хочется.

Но Освальдо уже кричал:

— Хочу «Железную грудь»! Пускай вся улица узнает. Мне наплевать!

И скоро к трем пирующим присоединилась Элиза.

— Ласточки слетаются в родное гнездо, — слова эти обронил Стадерини.

В девять вечера, когда на балконах догорали последние лучи и на виа дель Корно, освещенную одиноким фонарем, спустилась мрачная тень, черная, как глубокий колодец, на улицу, громыхая по булыжной мостовой, въехала пролетка. Извозчик щелкнул кнутом, чтобы отогнать Джиджи Лукателли и Джордано Чекки, которые играли на деньги «в пристеночку». Мачисте поставил возле кузницы недавно купленный мотоцикл, вокруг которого сразу же собрались ценители: Нанни, Беппо Каррези и Стадерини.

Пролетка остановилась возле дома номер один, и из нее вышли Отелло и Аурора. Аурора была в белом платье с красным поясом, у Отелло на левом рукаве пиджака чернела траурная повязка. Они выгрузили два легких чемодана и заплатили извозчику на лиру больше, чем показывал счетчик. Джордано бросился обнимать сестру; Отелло велел ему позвать мать и отца, а потом всей семьей зайти к нему домой.

— Ну и бесстыжая эта Аурора! Другая бы не посмела вернуться! — попробовала съязвить Клоринда, но Фидальма быстро заткнула ей рот:

0 Так— то учит тебя господь любить ближнего? Смотри лучше, чтобы у тебя миндаль не подгорел.

Но истинно народной мудростью проникнуты были слова матери Бруно:

— Мертвые не воскресают, а жизнь берет свое.

Даже тени неодобрения не было в ее словах.

Семья Чекки вышла из дома вдовы Нези поздним вечером. Повесив на дверях угольной лавки объявление: «Закрыто до шестого сентября по случаю семейного траура», — Отелло пошел проводить гостей до дому. Женщины, собравшиеся в кружок у дверей, пытались заговорить с ним, но он быстро завернул за угол. Отелло спешил на Борго Пинти забрать вещи Ауроры. Стадерини пристал к нему как с ножом к горлу, однако ничего не выпытал. Отелло отговорился тем, что очень торопится.

— Мы еще не раз увидимся, — сказал он, — но я вас заранее предупреждаю, что прошлое для меня умерло и похоронено.

Луиза оказалась более разговорчивой. Несмотря на недвусмысленные намеки мужа и старания Музетты, отчаянно дергавшей мать за юбку, она оповестила обитателей виа дель Корно, что когда вскрыли несгораемый шкаф, думая найти в нем деньги и ценности, то обнаружили, что старый Нези не оставил ничего наличными — одни только облигации займа, в общем, сущие пустяки. Угольная лавка да грузовики — вот и все его богатство. Отелло будет продолжать отцовскую торговлю, Аурора во избежание лишних расходов поселится с ребенком в доме свекрови. Но главную новость, которая так взбудоражила виа дель Корно, что в этот вечер все улеглись спать позже обычного, Луиза выболтала против своей воли (хотя, по правде сказать, у нее уже давно чесался язык и она сгорала от нетерпения открыть соседям свою тайну). Теперь уже все знают, что ребенок — сын Отелло и что старого дурака Нези «водили за нос». Между тем с Отелло и Ауророй Луиза ни разу об этом не говорила. Ее вполне убедили слова вдовы Нези.