Высокогорску привет. С нетерпением жду тебя и твоих писем.
Целую, целую, целую…
Всегда твой Михаил».
Ожидание Михаил переносил тяжело, можно сказать, он болел ожиданием. Время для него с каждым днем ползло все медленнее и медленнее. Спасала работа и сон. Особенно запросто расправлялся со временем сон. Убрать, вычеркнуть из ожидания семь-восемь часов для него ничего не стоило. Но что часы?.. Когда мучиться еще целых полгода. Вот если бы уснуть и, проснувшись, получить телеграмму: «Вылетела, встречай».
Море со временем было заодно. Без берегов, без горизонта, оно, будто бесконечное ожидание, пугало Михаила, и он старался не попадать в его притяжение.
Когда не было работы и не шел сон, Михаил не находил себе места. Тогда на помощь приходил Быков. Он раскладывал перед ним шпоны разных пород деревьев и заставлял выбирать из них интересные по рисунку. Михаилу не надо было напрягать воображение, он легко и с радостью узнавал в текучих линиях и завихрениях волокон морские закаты, приливы, штормы. И когда Быков хотел врезать в естественный рисунок чайку, парусник или молнию, дело доходило до ругани.
— Нет ничего красивее естественного, — твердо стоял на своем Михаил. — Принеси еще шпоны, и я найду любой пейзаж и даже натюрморт, если захочешь. Тебе останется только наклеить.
— А пролачить? — спрашивал Быков.
— Лак изменяет цвет и бликует.
— Тогда при чем здесь я, ты, человек?
— Важно не твое вмешательство, а твое невмешательство. Разглядел красоту, оберег ее, с любовью показал людям — вот ты и художник. Честь и хвала тебе!
Скрашивали ожидание письма Ирины. Редкий день Михаил не получал от нее письмеца. И это при ее учительской занятости! Почтальонша даже не поленилась подняться в быковскую квартиру, чтобы своими глазами увидеть, кто такой Забутин Михаил Георгиевич.
— Сколько уже почту разношу, годков шестнадцать, а чтоб ежедневно друг дружке писали, такого не припомню, — с завистью сказала она и лично вручила Забутину письмо от жены.
Письма Ирины расшатывали время, то замедляли, то убыстряли его. Но всегда облегчали Михаилу ожидание. Не будь их, время ползло бы черепахой. Хотя без них и ожидания бы не было.
Громский вместо писем вкладывал в конверты свои спортивные рецензии и стихи, напечатанные в «Высокогорском рабочем»: Костя взялся за ум, стал штатным корреспондентом «Высокогорки» и членом литературного объединения при газете.
На письма, адресованные матери, отвечала Таисья. Отвечала сразу, без задержки, писала обо всем подряд, бойчила, как и говорила, и Михаилу при чтении ее писанины всякий раз хотелось одернуть сестру: «Да тише ты, не кричи». В ее мешанине было про погоду и про то, сколько стоят сухофрукты на рынке, и про Ивана, который «днесь выудил из плоруби окуньков кило с пяток». Обязательно жаловалась Таисья на свою хворь, хвалилась успехами дочки Нины, которую после ШРМ повысят до заведующей детсадом. В конце ругалась на мать, что не спит по ночам, ворочается, честила мужа — мало стал приносить получки.
Михаил после каждого такого письма высылал на Таськино имя рублей сорок-пятьдесят или посылку с рыбой, благодарил сестру за заботу о матери, извинялся, что ничем больше не может помочь, что ничего не поделаешь, раз так получилось.
Словом, поначалу шла довольно безобидная переписка. Однако ближе к холодам, чем меньше мать сидела на улице и чем дольше находилась в доме, тем злее и крикливее становилась Таська в письмах.
К Майским праздникам Михаил ушел от Быкова в свою новую квартиру и отбил Громскому телеграмму, чтобы помог Ире собрать и погрузить — вещи в контейнер.
Отправив контейнер и прописав в квартире одну из тетушек, Ирина зашла попроведать свекровь и оказала ей, что через полмесяца уезжает к мужу и что еще зайдет попрощаться. У матери враз подскочило давление, ее прошиб пот, испарина выступила на багровом, перекошенном болезнью лице.
— А меня одну оставляете? — Она вся задрожала и ткнула клюшкой в сторону Тасьюи: — С этой нечутью. — Не одернув платье, встала с табуретки и сердито запостукивала костыльком чуть ли не по ногам Ирины. — Ты, девка, ты загнала Мишку в угол. Ну да ладно, вам еще жить. А мне уж боле нечего делать. Только мешаюся. Сердце вот поперешное. Гонит и гонит почем зря. Ты уж забегай прощеваться. И ладком да рядком тама. Вдвоем — один другому в помочь.
А через неделю после этого Таська накатала Михаилу письмо, в котором помимо всего прочего со злорадством расписала о том, как мать наскочила на Ирку с клюкой и высказала ей в лицо всю правду. Далее она горько жалела, что «сваляла непростительную дурочку — съехалась со старой». «Облапошили вы меня, простофилю, — убивалась Таська. — Спихнули на меня ее. А ведь подходила моя очередь на отдельную двухкомнатную. Теперь ни отдыха, ни покоя не знаю. Еще пуще болеть стала, чем когда вкалывала на сквозняках. А мать после, как Ирина побывала у нас, ровно онемела, слова из нее не вытащишь. Прямо не знаю, что и делать. А тебе, ейному сыну, которого она вырастила, надо вернуться и позаботиться о ей самому. Вот так. Прямо тебе говорю. Хоть обижайся, хоть нет».
Михаил немедля собрался лететь к матери. Полдня потолкался в находкинской аэрокассе, записался у энтузиастки-учетчицы, ведущей очередь, двухсотым на какой-то черезнедельный рейс, и все время из головы у него не шла мать, и представлялись ему ее горькие думы. Она все надеялась закончить свои деньки с Мишей. Одуванчиком облетела ее надежда, остался под студеным ветром один пестик. Могла бы и еще пожить: не последний срок — шестьдесят шесть. Да какой прок от ее бытья? Свет не мил без родного призора. Пора уходить… Мысли об уходе постоянно теснятся в ее голове. Думать же о том, что Миша все-таки соберется да вызволит ее из тоскливого безнадежья, она поди страшится: как бы не отпугнуть то желанное, ради чего она еще тащится изо дня в день, как бездомная странница по безлюдью.
Сквозь слезы видел Михаил мать и страдал от бессилия своего человеческого перед пространством, разделившим его и ее… Сколько бы благих порывов завершилось благими делами, не будь досадных помех при их взлете… Огладит время мудрыми прохладными руками взметнувшиеся было крылья, и успокоится взбудораженная совесть, и обеднеет жизнь без ее безумства…
«Буду Хабаровске первого утром жди аэропорту Владивостоке Ирина». Стало быть, она опять прособиралась, и билет на Владивосток ей придется брать в Хабаровске. Не могла загодя заказать. И телеграмма запоздала. Так бы успел встретить в Хабаровске. Значит, утром, если все будет удачно, Иринка сойдет с трапа самолета во Владике. Утром. Утро — понятие растяжимое. И пять, и одиннадцать часов. От Морского до аэропорта автобус тащится четыре часа. Стало быть, в аэропорт надо отправляться уже тридцать первого вечером, сегодня, сейчас!
Внутри у Михаила точно зачастили невидимые сильные часы. От их бешеной скорости каждая клетка его наполнилась нетерпением: Михаилу хотелось бежать прямо в Хабаровск, быстрее, быстрее, на ходу вскакивать в машины и гнать, гнать, чтобы ничего не видеть и глохнуть от свиста бешеного ветра!..
К борьбе со временем Михаил настроил себя и вечер перемог легко: не торопясь, основательно подкрепился в кафе, побродил возле аэропорта, целых полчаса брился, а затем купил газеты. Без газетных новостей сбивался привычный ритм его жизни, и Михаил чувствовал себя так же, как если бы не побрился, как если бы прихворнул. Однако чтение газет отнимало у него немало душевных сил. Всемирное зло никак не унималось, а напротив, копило силы, чтобы обрушиться на весь белый свет. Подобные сообщения он бегло просматривал и лишь стискивал зубы. Сегодня было время поразмыслить.
«Пентагон разрабатывает на востоке Турции, неподалеку от границы с СССР, проект строительства „динамитного пояса“, трубопровода, начиненного жидким взрывчатым веществом».
«В пустыне Мохаве — штат Калифорния — разбился и сгорел опытный образец новейшего стратегического бомбардировщика „В-1“. Один пилот погиб, двое других членов экипажа доставлены в госпиталь».