— Вот я и пришел, — сказал комсорг. — От бабушки привета вам не принес, а от комбата — пожалуйста, с наилучшим пожеланием. Он сказал, что к 14.00 будет северней мельницы. Очень советовал вам сбить противника с холма, что торчит перед фольварком с северо-запада. Сказал, что удивляется, почему вы этого до сих пор не сделали. Да, да, он так и сказал — удивляется и при этом упомянул вашу бабушку.

— Злопамятный вы человек, — усмехнулся капитан. — Ну да ладно, спасибо за патроны и за привет от комбата.

Через час гитлеровцы атаковали сотню. Им удалось подойти к сараю, который защищал первый взвод. Комсорг поднял пластунов и повел в контратаку.

— Бей их! — неистово кричал Давин. В руках у него на этот раз был не пистолет, а малая лопатка.

Он ощущал себя большим и сильным, и, когда на него бросился рослый немецкий солдат, Давин не уклонился от столкновения. Он видел все с удивительной отчетливостью: и окаменевшие на винтовке вытянутые руки врага, и его застывшее в страшной гримасе лицо, и широкий, с пятнами ржавчины или крови штык. С огромной, как ему показалось, силой ударил Давин лопатой по винтовке, но она почему-то лишь немного отклонилась в сторону, а лопату и его руку отбросило вверх. Штык мелькнул возле плеча комсорга, немецкий солдат по инерции пробежал мимо. И больше Давин его не видел, потому что назад не оглядывался. Прямо перед собой он увидел еще одного гитлеровца. Этот, пригнувшись, бежал на пластуна, который стоял на коленях, опираясь на карабин. По лицу казака широкой полосой текла кровь. И это все отчетливо увидел Давин и сбоку ударил гитлеровца лопатой по шее. Немецкий солдат выронил винтовку, упал на четвереньки и, быстро-быстро перебирая руками, пополз в сторону.

Давин не мог бы отдать себе отчет, сколько длилась рукопашная — пять минут или два часа. Когда атаку отбили, он не сразу пришел в себя. Возвращаясь в сарай, Давин нервно встряхивался. Ни страха, ни боли он не испытывал, только не покидало ощущение неловкости и неудобства, будто он вылез из воды и идет в непросохшей одежде.

По фольварку ударили из пушек. Все вокруг заволокло дымом и кирпичной пылью. Потом опять гитлеровцы попробовали атаковать, но их отогнали и, преследуя, сбили с холма, висевшего над фольварком.

Давин пошел навестить командира сотни. Капитан сидел прямо на полу около телефонного аппарата, не то слушал, не то ждал, уставясь неподвижным взглядом на рябую от пулевых ударов стену. Там уже не было полок с аккуратными рядами матово блестевшей посуды. Только одна пустая полка болталась на крюке, тихо покачиваясь. На полу кучами валялась битая посуда. «Так и есть, все побили», — подумал Семен, наступая на черепки. Он сел рядом с капитаном. Тот взглянул на него безразлично, помахал трубкой и сказал:

— Опять порвало, не успеешь трех слов сказать — рвется! — он еще послушал. — Молчит! — и бросил трубку, точно она обожгла ему пальцы.

В это время в комнату вошел майор Алемасов.

— Здоровеньки булы, — майор откинул носком сапога груду черепков. — Ишь, посуды набили. Держишься? — обратился он к капитану. Командир сотни встал, козырнул и ответил:

— Держусь, товарищ майор.

В это время телефонная трубка стала подавать признаки жизни. Капитан стал на одно колено и поднес ее к уху.

— А ты опять здесь, — посмотрел майор на Давина, садясь на табурет.

— Опять, — извиняющимся тоном ответил Семен.

— Как он у тебя тут комсомольскую работу ведет? — повернулся Алемасов к командиру сотни. Тот отнял трубку от уха, пожал плечами.

— Взвод в атаку он водил, а насчет комсомольской работы не скажу. Может, и вел какую — не заметил.

— Что ж это вы? — Алемасов сдвинул брови.

— Так ведь я, товарищ майор… — начал Давин.

— Ну чего оправдываешься, — улыбнулся замполит, — взвод в атаку поднять — это, брат, тоже комсомольская работа… А Недилько-то отличился, — переменил Алемасов тему разговора. — Вместе с Тагалаковым они дюжину гитлеровцев уложили. Хороший из него снайпер выйдет.

— Надо бы листовку о них написать, — сказал Давин.

— Надо, — согласился майор. — Вот и займись этим делом. Только покороче, но позабористей. К вечеру, как связь попрочней станет, мы ее во все сотни передадим по телефону.

Под вечер бой утих. Только на левом фланге по-прежнему громыхало.

— Это у Новикова, — сказал Алемасов, — они на железную дорогу выходят.

Замполит, командир сотни и комсорг лежали на сухой траве возле отбитого у гитлеровцев блиндажа, куда капитан перенес свой командный пункт. Над ними высоко в голубом светлом небе медленно плыли бело-розовые облачка, нагретая солнцем земля была теплая, ноздри щекотал тонкий запах сена.

— Эх, война-война! — вздохнул Алемасов и лег на спину, подложив руки под голову. — Как это частушка-то поется:

Суровое, твердое лицо его с крупными, резкими чертами обмякло, расплылось с незнакомую Давину улыбку.

— Листовка у тебя хорошо получилась, — повернулся майор к Семену. Лицо его опять стало твердым, — Ты бы о наших комсомольцах в газету написал. Хорошую можно статейку составить. Я тебе факты дам, да и сам ты много видел.

— Написать надо, — согласился Давин. Он лежал на боку, подперев голову рукой. Другой рвал сухие травинки и покусывал их ровными белыми зубами. — Я до войны роман писал, — вдруг сказал Семен.

— Да ну? — удивился майор.

Командир сотни внимательно посмотрел на комсорга и поднял брови.

— Писал, — подтвердил комсорг. — Только ничего не вышло. Меня в сороковом году замполит с одним писателем свел, он почитал и сказал, чтобы я наплевал на этот роман и забыл про него.

— Так и сказал? — спросил капитан.

— Ну, не совсем так, повежливей. Он сказал мне — жизни ты не знаешь, и язык у тебя корявый, так, в общем, не роман, а одна фантазия.

— Так, значит, ты и бросил писать? — поинтересовался Алемасов.

— Бросил, — ответил Давин. — А мечта осталась: написать о людях, об их жизни, так, чтобы всем интересно было. Я про писателей много книг перечитал, все доискивался, как же они писали. Выходило, что все они жизнь хорошо знали, своими руками ее пощупали, испытали много. Вот Максим Горький — сколько он по России ходил, кем только не работал. А я что видел? До войны счетоводом сидел: гроссбух, дебет-кредит, вот и все мои знания…

Давин помолчал. Перевернулся на спину, глядя в высокое небо, сказал убежденно:

— Война кончится, я о войне напишу книжку. Про то, что видел, про людей, как они жизнь любили и как на смерть шли… — голос его дрогнул, он сел и посмотрел в глаза Алемасову. — Как думаете, товарищ майор, сумею написать такую книжку?

Не улыбаясь, Алемасов ответил:

— Думаю — сумеешь.

Полежали еще немного, слушая, как гремит канонада на левом фланге. Первым поднялся Алемасов.

— Пора нам, комсорг, — сказал он, — надо и у других побывать. Пойдем, что ли…

Они простились с капитаном. Командир сотни, стиснув руку Давину, пригласил:

— Заглядывайте к нам, рад буду.

— Приду, конечно, — ответил Давин, — спасибо…

Он догнал уже шагавшего вниз с холма майора и пошел с ним рядом, маленький, угловатый, в мешковатом, запачканном землей бешмете. Капитан смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за строениями фольварка.

НАШ КУРТ

Однажды утром из штабной землянки, где жил инструктор политотдела капитан Фокин, вышел высокий худой человек. По утрам уже подмораживало, а он был до пояса гол и словно не чувствовал холода: стоял, оглаживая ладонями впалый живот и ребра. Руки у него были тонкие, но мускулистые, лицо сухое, глаза выпуклые, с сумасшедшинкой, светлые волосы гладко зачесаны на затылок. Он посмотрел на неподвижные верхушки сосен, разбил носком сапога ледок на лужице и, отойдя на ровное место, начал делать зарядку. Гибкое худое тело его гнулось и резко выпрямлялось, как ивовый прут. Он широко разводил длинные руки, приседал, глубоко дышал. На лице его застыла довольная улыбка, светлые волосы рассыпались и образовали ровный пробор.