А комсомольская работа шла у него хорошо. Был он выдумщик, умел интересно поставить вопрос на собрании, с подъемом провести митинг, сам увлекался, зажигался новой темой, свежей идеей и будоражил всю организацию. Пока формировались и учились пластунские батальоны, его на всех совещаниях в политотделе ставили в пример и даже заставляли делиться опытом.

Другие комсорги ему не то чтобы завидовали, но относились к его успехам скептически: тут, конечно, дело у него движется, а вот когда в бой пойдем, как оно получится — еще неизвестно. Давин не давал повода думать о нем плохо, но уж очень он был все-таки на вид невзрачен, как-то по-граждански вежлив и совсем не замечалось в нем лихости.

В августе сорок четвертого года после стремительного марша, пройдя за неделю 500 километров, пластуны вступили на территорию Польши.

Совсем близко угадывался передний край: по обочинам дороги встречались разбитые машины, от которых еще тянуло горелым железом, подступавший к дороге слева пестрый лесок местами был посечен и порублен артиллерией, на деревьях еще сочились свежие раны. Казаки уже слышали пушечные удары на западе, а под утро, в чуткой тишине, часовые различали пулеметные очереди.

Н-ский пластунский полк остановился на ночлег в маленьком, утопающем в садах городке. Штаб разместился на площади, тут же неподалеку дымили походные кухни. Сотни стали в роще на окраине городка.

Семен Давин медленно, с любопытством оглядываясь по сторонам, шел по одной из тихих улиц. Аккуратные глухие заборы, невысокие, но прочные, отделяли сады от выложенных брусчаткой панелей. Всюду одинаковые, с решетками в верхней части, желтые калитки, всюду за темной зеленью белые фасады домов. Эта одинаковость и благонамеренность заборов и калиток, домов и садов действовала удручающе и Семену не понравилась. Он попытался обстоятельней разобраться, что же, собственно, ему тут не нравится, но сделать это не успел. На белом заборе появилась долговязая фигура пластуна. Казак сначала перекинул обутые в пыльные сапоги с короткими голенищами ноги, потом сел на заборе и легко спрыгнул на панель.

— Какой сотни? — строго спросил Семен.

Пластун обернулся и сверху вниз взглянул на комсорга. Давин узнал Николая Недильку, самого развязного и расхлябанного в четвертой сотне казака. Бешмет у Николая был до половины расстегнут, низко подпоясан ремнем, изнутри его распирало так, что на животе и в боках вот-вот мог лопнуть.

— Яблоки воровал? — ткнул Давин пальцем в раздувшийся бешмет казака.

— Та зачем же воровать, товарищ старший лейтенант, просто зашел и взял трохи, — черные глаза у Недильки смеялись, маленький аккуратный рот растягивался в улыбку.

— Как вам не стыдно, — начал сердиться Давин, — ведь всех предупреждали — у местных жителей ничего не брать.

— А я ничего и не брал, только яблоки. Чего им будет… — кивнул Недилько головой в сторону сада.

— Да еще через забор, — перебил его Семен.

— Так через забор ближе… Да вы не думайте, товарищ старший лейтенант, что я много сорвал, это же не только себе, я и пластунам прихватил… Вот и вас могу угостить, — с невинной улыбкой Недилько достал из-за пазухи, большое яблоко и протянул его Давину. Семен вспыхнул, кобура с пистолетом переехала ему на живот,, он схватил ее и закинул на поясницу, потом, сжав кулаки, опустил руки по швам и гневно крикнул:

— Ах вы… стать смирно!

Недилько опустил руки, в левой он по-прежнему держал яблоко. Улыбка медленно сходила с его лица. От вежливого маленького комсорга, который никогда никому не приказывал, ни на кого не повышал голоса, он не ожидал такой строгости.

Семен Давин шагнул вперед, протянул руку к ремню пластуна и резким движением расстегнул его. Яблоки с частым стуком попадали на панель и раскатились в стороны.

— Приведите себя в порядок, — приказал Давин, отступив на шаг назад.

Недилько разжал левую руку, и еще одно яблоко со стуком упало ему под ноги. Застегнув бешмет и затянув, ремень, он снова застыл в положении «смирно».

— Можете идти, — козырнул ему комсорг.

Пластун с сожалением оглядел лежавшие в пыли яблоки, вздохнул, круто повернулся и зашагал вдоль улицы.

Семен Давин стоял, глядя ему вслед, и с трудом водворял кобуру на место.

Заместитель командира полка по политчасти майор Алемасов, узнав об этой истории с яблоками, сказал Давину:

— Правильно сделал. Только чего же сразу мне не доложил — наказать надо Недильку.

— Не надо его наказывать, — ответил Семен.

— Как это — не надо? Он завтра опять в чей-нибудь сад заберется.

— Не заберется.

— Почему это ты уверен?

— Уверен, — твердо сказал Давин.

— Ладно, проверю, — Алемасов строго посмотрел на комсорга, — если он чего нашкодит, с тебя спрошу.

Но проверять не пришлось: на другой день с ходу пластунский полк вступил в бой.

Давин за день успел побывать в двух батальонах. В конце дня он вместе с четвертой сотней ходил в атаку на гитлеровцев, державших окраину длинного мрачного села. Вместе со всеми он бежал на крутой бугор, размахивая пистолетом и что-то крича. Пустая кобура хлопала его по коленям, кубанка чудом держалась на затылке, открыв белый лоб с прилипшими к нему тонкими прядками каштановых волос.

Окраину села взяли, но мельница на бугре за селом, серая, линялая, с перебитым крылом, осталась у противника. Оттуда всю ночь били из пулемета и автоматов.

Семен немного вздремнул в мелком подвале с цементным перекрытием — такие тут стояли почти возле каждого дома — и ночью пошел дальше вместе с сотней. Мельницу брать не стали, обошли ее и к утру врезались в оборону гитлеровцев километра на полтора. Соседи поотстали, и сотня закрепилась на фольварке, заняв круговую оборону. В стенах сараев, обращенных на запад, пробили дыры, в доме с метровыми кирпичными стенами оборудовали под бойницы узкие, со стрельчатой вершиной окна.

— Вы тут неплохо устроились, — сказал Давин командиру сотни, худому нервному капитану со злыми прищуренными глазами.

— Куда уж лучше, — ответил капитан, — как в мышеловке.

Комсорг пропустил его слова мимо ушей.

— Я, пожалуй, пойду, — Давин потер ладонями помятое, заросшее щетиной лицо. — Надо бланки листовок-«молний» взять — у вас тут ни одного нет… Обстановку узнать.

— И куда же это вы пойдете?

— Сначала в штаб полка.

Капитан свистнул. Они стояли у дверей дома. Отсюда была видна крыша той самой мельницы, которую сотня обошла ночью.

— Там еще противник, — капитан рубанул ладонью в сторону мельницы. — Там — тоже, — и он показал правее, на холмы, поросшие редким желто-зеленым кустарником. — Проводной связи у меня ни с кем нет, так что посидите лучше тут, пока соседи не подравняются. Тут безопасней.

— Возможно, — согласился Давин, — только мне все-таки надо в штаб полка. Если что нужно передать…

— Передайте привет моей бабушке, — разозлился капитан, — старушка, наверное, в раю прохлаждается. В те края вы скорей попадете, чем в штаб, только в рай вас не пустят за упрямство…

— Ладно, передам при случае, — улыбнулся Давин. — А рассердились вы все-таки зря: мне в самом деле нельзя тут засиживаться, — он поправил кобуру, козырнул капитану и пошел от дома.

— Постойте, — удержал его командир сотни. Ему стало совестно, и он мягко оказал: — Если до полка доберетесь, скажите, чтобы патронов подбросили. Пусть в батальон позвонят — у них связь, конечно, есть, — а из батальона нам доставят… Держитесь вон той лощины, она не везде простреливается.

— Спасибо, — Семен подошел, пожал капитану руку, потом быстро опустился в извилистую лощину и скрылся из вида.

Вскоре после полудня он вернулся и привел с собой троих подносчиков с патронами. Четвертого в дороге убило, и комсорг тащил его ящик.

Капитан сидел на кухне, которую он превратил в свою штаб-квартиру. Давин медленно обвел глазами комнату, покосился на черную плиту, на аккуратные полки с посудой, подумал, что, когда начнется бой, здесь будет много черепков. Вытерев рукавом бешмета пот со лба, он верхом сел на табурет и прямо взглянул на капитана, сидевшего по другую сторону большого, чисто выскобленного стола.