— Ася, куда ты делась?

Я взяла стакан чаю и вошла в комнату.

Мир сужался. Сначала он был пляжем, и морем, и чистым небом, глядя на которое Юрка сказал: будет дождь. Потом — навесом и дорогой к моему дому. Потом — домом с кухней и окном во двор. Потом — стаканом чая и звенящей ложкой. И наконец, Юркиным лицом, грудью и горячими руками. Мир стал тесным и жарким, я в нем задыхалась. Я вырвалась. Шагнула, как пьяная, к двери и остановилась.

— Аська, — позвал Юрка. — Аська…

Во дворе пахло зеленью. Дождь прошел, все блестело. От калитки уходила дорога. Она вела к навесу, а от него — к пляжу и морю. Я пошла по ней. На пляже никого не было. Я разделась и, не пробуя воду, быстро вошла в нее.

Когда я вернулась домой, Юрки не было. На столе стоял недопитый стакан холодного чая.

На другой день рано утром Юрка зашел за мной. Он кинул камешек в окно и крикнул:

— Аська, ты готова?

— Иду, — ответила я. Пригладила волосы и вышла навстречу Юрке.

У самой воды был воткнут в песок большой белый зонт. Под зонтом стоял молодой человек в темных очках и накладывал краски на кусок холста. Я подошла поближе. Мне было интересно, как он рисует в темных очках. На холсте были набросаны в беспорядке краски, и я решила, что это только подготовка. Хотела отойти, но он меня окликнул: «Постойте, одну минутку. Я хочу… (Он отложил палитру и вытер руки о штаны.)…Я хочу набросать… Где-то был карандаш… (Он начал искать карандаш и бумагу.)…Вот он. Я хочу вас набросать, это интересно, одну минутку».

Меня никогда не рисовали художники. А этот, судя по зонтику, был настоящим художником. Мне льстило, что именно меня он выбрал среди всех. Мне хотелось посмотреть, видит ли Юрка, как меня рисует художник, но неудобно было вертеть головой: ведь карандаш так и ходил по бумаге, быстро-быстро нанося какие-то линии. Через несколько минут художник отставил руку с рисунком, прищурил один глаз, пробормотал: «Любопытно, очень любопытно». И показал рисунок мне.

На ватмане была нарисована коротконогая женщина, с круглыми ягодицами и любовно прочерченной грудью. Я с изумлением смотрела на эту женщину.

— А вы хотите фотографию? — сказал вдруг художник. — Вон там, видите? Фотограф. В черных штанах, с папкой на боку. Он снимет вас и в фас, и в профиль, и даже, если захотите, выходящей из пены морской. И обрежет края фестончиками. А это, детка, не фотография.

«Абстракционист несчастный», — чуть не сказала я, но сдержалась. Хотелось выругаться каким-нибудь недопустимым, невиданным доселе образом.

— Абырпуркарбибно! — сказала я.

— Что? — переспросил художник. Он, ко всему прочему, воспринимал все всерьез. Это было уже неинтересно.

Я посмотрела на белый зонт, повернулась и ушла.

— Ты не волнуешься, что меня нет так долго? — спросила я Юрку.

Юрка лежал у моих ног и молчал. Я села рядом с ним на гальку и попробовала вытянуть из-под него кусочек полотенца. Юрка не двигался.

— Я тоже хочу на полотенце, — сказала я.

Юрка встал, встряхнулся, приложил ладонь козырьком ко лбу и сказал, глядя на пляж:

— Столько людей — и все за одним и тем же бессмысленным занятием! Ты не думаешь, что нам уже пора?

— Что «пора»? — спросила я, растягиваясь на полотенце.

— Пора в Ленинград.

Я молчала. Как это — в Ленинград? Ведь здесь так хорошо, и мы так счастливы здесь! И еще есть время. Зачем в Ленинград?

— Ну сколько можно лежать спиной вверх?

— Почему только лежать?

— А какая другая перспектива открывается перед нами? Что у нас впереди?

Я встала.

Впереди было море — море до самого горизонта, и там, на краю, на самой его морской поверхности, плавали три облака, три снежных царства, три айсберга.

…Так кончилась моя счастливая жизнь. Юрка очнулся. Он вспомнил вдруг, что сунул какой-то важный чертеж в нижний ящик стола, стол запер, а ключи увез с собой. Он вспомнил, что на следующую неделю назначено заседание кафедры и шеф наверняка выступит против Юрки.

— Ну, может, и не выступит, — уговаривала я. — Может, он уехал отдыхать, ведь он тоже устал.

— Ничего он не устал. Ему важно дать бой в моем отсутствии. Это слаще всякого отдыха. Да, наконец, и ты, — неужели тебя не волнует твоя работа?

— Но ведь меня отпустили. Нехорошо, конечно, что в такое горячее время… Но я отработаю, я буду втрое больше работать, чем все.

— А какие у вас в «Интуристе» перспективы?

— Какие перспективы? — переспросила я.

— Ну, роста, скажем?

— Очень большие. У нас библиотека. Можно читать, совершенствоваться — это приветствуют.

— Ну а движение?

— Какое движение?

— Да что с тобой, Аська? Что ты, как маленькая? Какое движение, какие перспективы? Так всю жизнь и будешь простым переводчиком? И ничего не добьешься?

Добиться? А зачем это нужно? Биться, биться. Разбиться, добиться. Чего? Гошиного места? Если я заслужу, мне и так дадут, и не надо никого бить — ни себя, ни других. Нет, правда! Я не знаю, зачем добиваться? Но как я скажу об этом Юрке? Я молчу.

— Меня будут уважать, — говорю я наконец.

— Ладно. Пойдем обедать, — говорит Юрка, — а то потом народу набьется.

В столовой уже полно. Юрка останавливается на пороге, окидывает глазами толпу и продвигается к столику за подносами, прокладывая себе дорогу плечами. Я стою, сжатая толпой у двери, и вспоминаю вдруг почему-то, как тетя Муза сказала: «На рысь он похож, глазами так и рыскает!»

Юг оставался югом. Кипарисы, и море, и прибрежная галька — все было то же. Но я не радовалась больше. Мне стало неуютно в ярко освещенном пространстве с четко обозначенными тенями. Мне не хватало ленинградских туманов, мягкости ленинградских сумерек. Здесь сутки строго разграничивались на день и ночь, а в Ленинграде еще стояли белые ночи… От здешней воды волосы у меня стали тяжелыми и жесткими, а от невской были легки и разлетались как пух.

Мы купили билеты и собрались уезжать.

У меня оставалось немного денег, ровно столько, чтобы купить по персику всем: тете Музе, Басмановой, Калерии и одинокому соседу. На севере персиков еще не было.

А здесь, на рынке, они лежали на длинных деревянных столах, беззастенчиво дорогие и доступные всем, у кого есть деньги. И люди, которые торговали горами румяных душистых фруктов, тоже были беззастенчивы и равнодушно смотрели на покупателей.

Персики были сложены на столе не горкой, а рядком, одинаково крупные, круглые и усатые. На каждом боку каждого персика рдело смугло-красное пятно, как будто в этом месте под тонкой и пушистой кожурой бродило молодое вино. Были, правда, персики и ровного желтоватого цвета, они были нежнее, на их боках золотился редкий шелковистый пушок. Я отобрала несколько персиков и сложила их отдельно на краешек стола. Получилось не очень-то много, но зато каждый персик был настоящим, полновесным персиком. Я подняла глаза на продавца и спросила:

— Сколько?

Темные масляные глаза равнодушно задержались на моем лице, потом заблестели, зашевелились. Темная патлатая голова закачалась из стороны в сторону.

— Что, не продается? — спросила я удивленно.

— Продается!

— Так сколько стоит?

Губы раздвинулись, и под коротко стриженными усами заблестели белые зубы.

— Нычэго нэ стоит.

Человек стоял за столом, не изменяя позы, и только лицо его менялось: улыбка растекалась по лицу.

— Нычэго нэ стоит. Бэри так.

— Как же так?

Человек лениво шевельнул рукой:

— А так. Забирай! Дару!

— Но мне не нужны подарки! Я хочу…

— Дару!

И человек единым движением смахнул персики с прилавка ко мне в корзинку.

Я оглянулась, ища глазами Юрку. Его не было.

— Спасибо! — сказала я растерянно.

Человек не ответил, а только кивнул мне головой, и черные жирные завитки волос упали ему на лоб. Я постояла несколько секунд, не зная, как быть дальше. Человек за прилавком был меланхоличен, оживление его спало. Я в нерешительности пошла вдоль прилавка, а когда оглянулась, он смотрел мне вслед. Он поймал мой взгляд, кивнул головой, и зубы заблестели под усами.