Касаткин даже присвистнул, потом поднялся, развязал галстук и швырнул на подоконник, отстегнул воротничок сорочки и швырнул на стол.

У Алеши сдавило горло, он влажными глазами ласково посмотрел в серьезные глаза Никиты.

А тот скомандовал:

— Рядовой Северов! Встать!

Алеша поднялся, надел пиджак.

— За мной, шагом марш!

В комнате Касаткина красовались на столе три бутылки шампанского — свадебный подарок.

Пробка щелкнула в потолок. Из стаканов всклубилась шипящая пена.

— За весну, брат! За наш отъезд! Кассирша уже открывает окошечко: «Вам куда?» — «В город песен и молодости».

Никита чокнулся, выпил золотистую влагу, выдернул колбасный колпачок, понюхал.

Над головой стукнули, заскребли ножки стула и ясно зазвучал торжественный и страстно-молящий полонез Огинского. Комната Юлиньки была над комнатой Касаткина. Там началось.

Алеша глянул на потолок, все представил и тихо попросил:

— Налей же еще. Налей!

Он боялся этой ночи. Ему казалось, что она, и песни ее, и пляски — будут мучительны. Все будет походить на бред, посильный только богатырской душе. И вот все пришло. И не так уж это страшно. Он даже может курить, разговаривать с Касаткиным и понимать комизм того, что два безалаберных холостяка благородное шампанское закусывают вареной картошкой.

задумчиво и тихонько пропел он из любимого романса.

Вверху раздался шум, аплодисменты, крики. Должно быть, кричали: «Горько!»

Касаткин беспокойно покосился на Алешу:

— Идем-ка лучше, брат, в кино!

— Ничего! Дай все испить и все вкусить.

В дверь постучали. Никита бросил на дыры в одеяле журнал «Огонек» и крикнул:

— Кого бог послал?

Девичий голос звонко спросил:

— Заслуженный артист республики Никита Саввич Касаткин здесь живет?

Северов изумленно, взглянул на Касаткина, тот взглянул изумленно на Северова. Оба двинулись к двери, открыли.

В комнату вошла очень хорошенькая девочка лет пятнадцати, в котиковой дошке, поверх которой шевелились две прекрасные косы. На голове была алая вязаная шапочка, на руках — белые заячьи рукавички.

— Вот я к вам и приехала. Здравствуйте! Я искала-искала, искала-искала и, наконец, нашла! — радостно сообщила девочка.

Даже медно-красное лицо Касаткина слегка побледнело. Глаза воровато забегали, прячась от глаз Северова. Касаткин захихикал, засуетился.

— Входите, Линочка, входите, — ворковал он. — Вот уж не ожидал. Я так рад, так рад! Будьте гостьей. По делам приехали? К родным?

— Нет, я к вам! Вы же звали. Хотели устроить в театр. Вот я и приехала… — С любопытством глядя на артиста, Линочка поставила среди комнаты чемодан. Ее большие, детски-доверчивые черные глаза были полны света.

Северов залюбовался ими.

— А как же… это…. школа… папа с мамой, — растерянно лепетал Никита, стараясь не смотреть на Северова.

Линочка с подозрением глянула на Алешу, не узнала его, отвела Касаткина в угол и зашептала:

— Я убежала из дому. После разговора с вами я не могла спать. Все мечтала, мечтала о сцене! А потом увидела кинокартину «Возраст любви», Лолита Торрес так играла, так пела! И я поняла, что должна ехать к вам, бежать, добиться поставленной цели. Я не уеду, пока вы не устроите мёня в театр. — И Линочка, сияющая, ослепительно хорошенькая, повела взглядом вокруг.

Касаткин до того растерялся, что, глядя на остатки ужина, ни к селу ни к городу ляпнул:

— Да, конечно… картошка… то есть, я хотел сказать, конечно…

Он переминался с ноги на ногу, сопел, вытирал испарину со лба. Искоса взглянул на Северова. Тот смотрел на него ехидно.

— Это ваша комната? Вы так живете? — протянула Линочка, выпятив нижнюю губку.

— Нет, что вы! — воскликнул Касаткин, поглядывая на дыры, закрытые журналом. — Это берлога моего приятеля! — показал он на Северова. — Безалаберный человек! Очень неорганизованный! Даже подмести ему лень. Даже сесть у него негде. Пойдемте, Линочка, в мои апартаменты!

Касаткин схватил чемодан и, увлекая девочку, прошел мимо изумленного Северова.

Алеша бросился к двери, высунул голову — Касаткин с Линой уже входили в его комнату.

— Вот бродяга! Вот бродяга! — бормотал он. — Ну, подожди же, я с тобой рассчитаюсь!

Над головой запели красиво и дружно. Северов прошелся, как в клетке. Получался какой-то водевиль, жизнь смеялась над ним. Над головой шумело веселье. Там происходило для него страшное. А внизу ходил он, и стены казались ему черными. А тут начиналась какая-то другая, нелепая, как анекдот, история. Что за балаган! Этот клоун Никита всегда затеет какое-нибудь представление.

Влетел Касаткин, захлопнул дверь.

— Ты что, собака, выкинул? — набросился Северов.

— Ой, не говори! Что делать? Что делать? — хватаясь за голову, метался Касаткин. — Да ты знаешь, кто она? Дочь начальника прииска!

Северов сел на кровать. Доска под матрацем выпала, грохнулась на пол.

— Почему она приехала?

— Да ерунда получилась! — метался Никита. — Помнишь, на премьере «Лесной песни» я разговаривал с ней? Она все расспрашивала, как становятся артистами, где учатся. А я возьми да и брякни: «Э, какое там ученье! Прямо в театр — и все! Приезжайте, я живо устрою!..» Сбежала из дому! Я уж уговаривал вернуться, а она твердит: «Умру, но своего добьюсь!» Понимаешь, какая музыка? Избалованная, капризная, упрямая! Приехала, а у нее в заячьей рукавичке двадцать копеек звенят. Нельзя же кормить ее ливерной колбасой? А денег нет. Что делать? Придется ей жить у тебя в комнате. Не могу я ее положить в свое логово с прожженным одеялом. А у тебя хорошая постель и в комнате чисто.

Никита схватил вместо веника тряпку, начал подметать.

Грянул аккордеон. В потолок ударили каблуки, и чьи-то ноги начали дробить. Вокруг лампочки юбкой болтались стеклянные висюльки, похожие на макароны. От пляски они качались, сталкивались, звенели.

— Ты понимаешь, что я хочу быть один, а ты ее в комнату! И вообще все нелепо! Девчонка какая-то…

— Никита Саввич, куда вы ушли? — прозвенел капризный голосок. Вошла Линочка, еще более хорошенькая в коричневом платье с черным фартуком. — Мне скучно!

— Я, Линочка, сейчас… извините… Я тут по делу. О вас, о театре… — Касаткин прятал за спину тряпку. — Идемте в нашу комнату! — Вытеснил Лину, бросил тряпку, вышел.

— Осел, ишак! — вскочил Северов.

Снова вбежал Касаткин.

— Ты понимаешь, дубина, что происходит? — Северов прижал Никиту к стене и тряс за грудь. — Школьница бежит к артисту! Ночует в твоей комнате!

— В твоей! — поправил Касаткин.

— Тем более! — закричал Алеша. — И родители ни с того ни с сего затевают дело. По городу, по театру идет шум, что артист Касаткин…

— Северов, — поправил опять Никита.

— Тем более! Артист Северов сманил несовершеннолетнюю! Ты понимаешь, дубина? Чтобы через час ее не было в моей комнате!

— Никита Саввич, опять вы скрылись! — появилась Линочка. — Хозяева от гостей не убегают. Я есть хочу. Угощайте же меня! Я ехала в автобусе четыре часа!

— Сейчас, сейчас, Линочка, — запел Касаткин и, любезно изгибаясь, повел девочку под руку.

«Проклятый толстяк, вечно что-нибудь выкинет», — злился Алеша.

Тут снова влетел растрепанный, запыхавшийся Никита.

— Иди, ради бога, побудь с ней, поразвлекай! — умолял он. — А я тут пока ужин соображу. Нырну к Дьячок, перехвачу взаймы!

— Иди к черту! Сам заварил кашу, сам и расхлебывай!

— Никита Саввич! — раздался крик в коридоре.

— Сейчас, Линочка, сейчас! — весело отозвался Касаткин и зашептал, опускаясь на колени: — Ну я тебя умоляю, прошу! Друг ты мне или нет? Шнурки каждое утро буду завязывать! Захвати Фильку, займи ее чем-нибудь, а я быстро все обтяпаю! Завтра мы ее спровадим к папе с мамой!

Стеклянные макароны перестали позванивать. Лилась милая, грустная песня: «Одинокая гармонь».