— Здорово! — восхищался Караванов.

…Потом репетировали очень трудную сцену. Алексей — Балтийского флота матрос первой статьи — требовал ответа.

И вот ей, комиссару, нужно было победить его логикой, силой мысли, ленинской правдой, открыть ему глаза, указать дорогу.

Они столкнулись в палатке для решительного разговора. Матрос пришел притворно-разухабистый, с гармошкой.

Юлинька была в этой сцене твердой, мужественной и разила четкой, отточенной мыслью.

И вдруг сегодня ночью, размышляя над этой сценой, она открыла новую грань в поведении комиссара.

— Это как будто незначительный штрих! — увлеченно доказывала Юлинька. — Комиссар неожиданно почувствовала, что она нравится как женщина. Но, уверяю, это многое меняет. И у вас и у меня!

Караванов прищурился, стараясь представить, какой оттенок внесет это в их диалог.

— Давайте-ка попробуем! — предложила Юлинька.

Она всегда репетировала так увлеченно, что захватывала и Караванова. Он давно уже не работал с таким интересом, с такой жадностью. Каждая репетиция будоражила, доставляла удовольствие.

Они расставили стулья и начали.

Караванов видел хрупкую, но уверенную женщину, внешне спокойную, с умными ясными глазами. И вдруг что-то изменилось в ней: походка стала мягче, и как-то глянула через плечо, и поправила волосы. На матроса повеяло женственностью. Дрогнуло сердце. Юлинька влекла не только мыслями, но и напоминала о чем-то нежном, чистом, человеческом. Может быть, о такой любви, какую матрос еще и не испытывал? И у него по-другому зазвучал голос, по-другому заиграла гармонь, по-другому он взглянул. И комиссар сразу сделался сильнее, матрос же слабей, и легче им стало найти общий язык.

— Да, в искусстве нет пустяков! — проговорил Караванов. — Один штрих — и все меняется! Умница вы!

Работали долго, уточнили все неясные места и мизансцены.

— Как-то завтра пройдет премьера! — волновалась Юлинька.

Она села у стены на ковер рядом с Гаруном. Караванова восхищали такие мальчишеские выходки. Возбужденный работой, помолодевший, предчувствуя успех в спектакле, он размашисто шагал по комнате, и все ему нравилось. «Этакую тяжелую баржу стащить с мели!» Он покачал головой и засмеялся.

— Что? — спросила Юлинька.

— Задачка вот! — Караванов трясся от счастливого смеха, — Баржа села на мель. Сколько лошадиных сил нужно для того, чтобы сдернуть ее?

— Ну, это может высчитать только Гарун, — засмеялась и Юлинька. Она обняла сеттера, прижала к себе, потрепала за ухо.

При Караванове Юлинька чувствовала себя удивительно уверенно. Смешно спрашивать девушку: «За что ты любишь этого человека, а он любит тебя?» Юлинька не занималась исследованием своих чувств. Только сейчас, сидя на полу с Гаруном, она спросила: «А почему он нравится тебе?» И ответила: «Не знаю! Он хороший актер, и это нравится мне. Он много знает, и это нравится мне. Он полон ума и грусти, и это нравится мне. В его глазах, улыбке, голосе есть что-то такое, отчего мое сердце сжимается. За что он мил мне? Я сама не знаю, за что! А вот нравится — и все. И верю в него!»

Юлинька упрямо тряхнула головой, и все белокурые кольчики затряслись.

— Что? — спросил Караванов, увидев движение ее головы.

— Ничего. Пустяки.

А мимо окон медленно, как в воде, тонули редкие, крупные хлопья снега.

— Роман Сергеевич, помните, мы шли со спектакля? Улетали птицы. Неужели вы тогда говорили искренне? Или это была поза? — серьезно спросила она.

— Юлинька… Разрешите мне вас так звать? Это была минутная слабость!» Устраивался поудобнее. Хотя эта минута и длилась года два. Последствие выстрела в упор, который жизнь ахнула мне в грудь. Я же рассказывал вам. А птицы тогда… прилетали! Так мне показалось!

Юлинька задумчиво усмехнулась.

— Все это была… короста… Вы появились… и все отпало.

— Оказывается, я доктор?

— Да вы знаете!.. Видите?! — Он радостно протянул руки. — Они горы перевернут! Они… Им пустяки пронести через жизнь двадцать таких ребятишек, как у вас!

— А льва они могут поднять и задушить в воздухе? — серьезно спросила Юлинька.

— Могут! Велите! — убежденно ответил Караванов.

— Э, да с вами опасно! Я не лев!

Она легко вскочила с ковра и внезапно ушла…

Комиссар

Фомушка разбудил всех чуть свет.

— Уж идти нужно! — кричал он, махая красным флажком.

Юлинька взглянула в окно — и ахнула: бушевала вьюга. Через город перекатывались океанские волны летящего снега. По улицам крутились белые вихри, над крышами развевались снежные гривы, на углу, открытый ветру, дымился киоск, утонувший в сугробах. Снег залепил красные лозунги, флаги и портрет Ленина, что украшали дом напротив.

Юлиньке сразу стало необыкновенно весело. Она вспомнила, как мама пекла пироги и на всю квартиру пахло ванилью. Вспомнила, как папа, выпив стаканчик водки, крякал, вытирал мягкие толстые усы, сажал ее, маленькую, на плечи. Он шел в колонне кировцев, и флаг хлопал Юлиньку по лицу.

Все это было давно.

Она выскочила из-под одеяла и, закричав: «С праздником!» — стала бросать через японскую ширму кулечки с подарками.

Поднялась беготня, запахло тортом, который Юлинька пекла в «чудо-кастрюле». В стенку стукнул Караванов. В ответ ему грохнуло шесть кулаков. Хором крикнули:

— С празд-ни-ком!

Касаткин, Алеша, Сенечка притащили подарки ребятишкам от комсомольцев и от месткома.

Снеговая принесла на полотенце большущий пирог с брусникой.

Вошел Караванов с двумя бутылками шампанского и с сеткой мандаринов.

Хлопали пробки, звенели стаканы…

А потом шли в колонне. Юлинька, Северов, Саня, Караванов с Фомушкой на плече — в одном ряду. «Боцмана» укутали, подпоясали, завязали шалью, и он походил на толстую девочку. За пояс ему воткнули флажок.

Снег повалил еще гуще, Юлинька фантазировала: весь город загорелся! Среди клубов снежного дыма языками огня вспыхивали флаги, лозунги.

О стены домов трещали, пузырясь, лозунги, металась цифра «39». Полотнища, натянутые над улицами, шумели в ветре, как туго надутые паруса. С одной стороны они были красные, с другой — белые. Деревья, дома, люди, колонны тоже с одного бока белые, с другого — темные. От этой бурной теплой вьюги было еще веселее. Люди, подняв воротники, завязав уши шапок, хохотали, толкались, пели.

Юлиньке занесло все лицо, снег забился в брови, в пряди волос, в уши. Она вытиралась платком и шла спиной вперед. Запнулась, повалилась в снег. Сенечка и Долгополов, смеясь, поднимали ее. Алеша дал «под ножку» Касаткину, и тот плюхнулся в сугроб. Вихри обрушивались на колонну.

Юлинька взяла Северова под руку и шепнула:

— А вдруг провалюсь вечером?

— Что ты, что ты! Типун тебе на язык! У тебя все так хорошо. И брось волноваться! — уговаривал Алеша.

Фомушку взял Касаткин, потом Дальский, потом Скавронский, потом Варя. И он уплыл на руках в гущу колонны. Саня волновался, бегал, искал его.

Караванов и Снеговая говорили о боях египтян с англичанами, о премьере вечером.

На площади все подравнялись, браво прошли мимо трибуны и дружно грянули «ура».

Казалось, еще не было такого милого, веселого утра. И Юлиньке то хотелось петь, то пойти на каток, то позвать всех и всей компанией уйти на лыжах в тайгу.

…Юлинька пришла за два часа до начала спектакля. Застелила столик салфеткой с вышитым красно-синим попугаем, разложила грим, вату, пудру, поставила зеркало.

Сняв платье и набросив на плечи мохнатый лиловый халатик, гримировалась.

Алеша бродил за кулисами, наблюдая, как шла с детства знакомая жизнь. Первых десять спектаклей он не играл. Да и вообще будет ли он играть?

Варя разносила костюмы на проволочных плечиках.

Парикмахер раскладывал по столикам пахнущие бензином парики.

Рабочие втаскивали на сцену в огромные двери декорации, пуская холод со двора.

Толстощекая, распаренная от беготни, Шура разносила реквизит: винтовки, наганы, кортики, с грохотом притащила два настоящих пулемета.