— Когда я пристрелил Китса, она с воплем выскочила из дома, и больше я ее не видел. — Я врал легко и даже вдохновенно. Пока это мне удавалось. — Если она все еще бежит, теперь ее надо искать где-нибудь за Таксоном.

— Скотт, — почти сердито заговорил он, — не надо испытывать мое терпение. Повторяю еще раз. Мишель Эспри Романель. Девчонка Романеля. Где она?

— Почему бы тебе не оказать мне услугу, Чимаррон? Расскажи-ка лучше, каким образом ты нашел Романеля и меня в этом вшивом мотеле.

— Черт… — начал он, но сдержался. И кивнул своей громадной головой. — Почему бы и нет? Как говорится, мало дашь, мало получишь, верно? Ну что ж, это было не труднее, чем почесать задницу. У меня есть два десятка ребят, которые время от времени занимаются телефонными звонками. И я велел им обзванивать все проклятые мотели и даже отели в Вэлли. Им требовалось только спросить, не появлялся ли кто-нибудь между половиной второго — ты умыкнул Клода где-то после часа — и двумя часами или примерно в этом промежутке. Их интересовал здоровый малый, похожий на тебя, один или в компании с инвалидом. Звонков было много — мы охватили Скоттсдейл и Финикс, затем Мезу и Темп, и как только попали в точку, нам оставалось приехать сюда и взять вас тепленькими.

Он помолчал, скривив губы в самодовольной ухмылке. Потом сказал:

— Ну и как насчет услуги? Теперь ответь мне, Скотт, где девчонка?

Наступило молчание. Ухмылка исчезла.

Надо мной продолжала висеть большая физиономия, широкие ноздри раздувались, и в них пошевеливались кустики волос, а голубые крапчатые глаза казались стеклянными и неживыми.

— Последний раз спрашиваю тебя, вонючий ублюдок, — медленно проговорил он. — Мишель Эспри Романель. Где она?

Я совершенно проигнорировал его и сделал глубокий вдох, готовясь к мучениям, которые заполнят собой следующие минуты. Или часы. Хотя это не то занятие, к которому действительно можно приготовиться и которое практикуется часто.

Между тем Чимаррон не оставлял меня в покое. По-прежнему склоняя надо мной свое широкое и, очевидно, плохо вымытое лицо, лоснившееся от пота, он сказал:

— Позволь мне объяснить тебе, как это будет происходить. Для начала мы немного с тобой побалуемся, попробуем парочку трюков, которых еще не применяли. А потом, дружище, когда начнем поджаривать твои мозги, как это делали с Романелем, ты запоешь во всю глотку, и твой позвоночник, может быть, вывернется наизнанку. Ты будешь говорить, будешь плеваться словами, будешь молить, но будет уже поздно. И ты узнаешь, что испытал Клод. Ты ведь видел, в каком он был состоянии: когда ты его вытаскивал отсюда, он был зомби.

Терпи, парень, терпи, стучало у меня в голове. Вспомни про жирафа в синюю полоску. Чтобы выбросить из головы его слова, я снова стал проверять ремни на своих лодыжках и кистях. И мне показалось, что ремень на правой руке затянут немного слабее, чем другой, или эта рука просто сильнее онемела.

— С Романелем мы только шутили, Скотт, — продолжал между тем Чимаррон, — это была просто забава. Не доводили напряжение до конца, а это четыре сотни ватт в секунду, как говорил наш док. И, если приложить его, твои мозги превратятся в… ну, с чем бы это сравнить? Как это называется, если раздавить муху? В общем, желе, фруктовый сок или мушиное дерьмо. И будет у тебя пара мушиных глазок с мохнатыми ножками.

Он загоготал, выдавливая рыкающие звуки из своей великанской утробы и выплевывая их из своей поганой пасти прямо мне в лицо.

Моя упорная игра в молчанку явно не срабатывала, поэтому я наконец заговорил. И сказал Чимаррону, чтобы он провел этот непотребный акробатический эксперимент на себе. Впрочем, его вряд ли можно было назвать непотребным. Таковым он мог быть, только если его осуществить на себе во время праздничного парада на Главной улице, что физически невозможно даже для свихнувшегося акробата. Иными словами, непотребство — это иллюзия, которая может существовать разве что в акробатически вывернутом наизнанку воображении.

Мне показалось, что мой разум уже пытается освободиться, сбежать куда глаза глядят, пока эти ублюдки не начали играть со мной в свои игры. И я понял, что сознательно хотел расслабиться, найти какое-нибудь убежище, но вместо этого обнаружил, что все мышцы вновь отвердели, жилы на шее натянулись до предела, а руки начинают дрожать от слишком долгого напряжения.

Если называть вещи своими именами, я был испуган, ошарашен и потрясен. Не от того, что они со мной делали, они еще даже не начинали, а от будущей воображаемой боли и от распада своего «я». И вот это было для меня странно и непонятно. Нет ничего хуже, чем наше преувеличенное предчувствие боли — так нам внушают; воображение создает ужасы более чудовищные, нежели те, что встречаются в действительности — и это тоже нам говорят. Я мучительно вспоминал, что еще слышал на эту тему, и мне было интересно узнать, оказывались ли авторы этих сентенций на таком столе, где через них собирались пропускать молнию, и в это время я увидел взметнувшуюся надо мной руку Альды Чимаррона.

Он махал одному из своих людей. Доктору Блиссу.

— Ну-ка, попробуй сначала на груди, — сказал ему Чимаррон.

— Я… я не уверен, что это будет разумно… — отозвался тот.

— Делай, что говорят, черт тебя возьми. Разве не для этого существует эта штука? Не для того, чтобы запускать мотор, когда он заглохнет?

— Да, конечно. Но…

— Тогда, если его маятник остановится, ты подключишь свой агрегат и снова запустишь его.

— Я, конечно, сделаю, что смогу. Но это исключительно опасная процедура…

— Блисс, хватит болтать, приступай к делу. Этот парень меня разозлил по-настоящему. Он — наглец, нахал и действует мне на нервы. К тому же считает себя крутым сукиным сыном, а вот мы поглядим, насколько крут этот подонок.

Я не верил ничему из того, что они говорили. Вернее, верил, знал, что эти гуманоиды, эти чудовища ведут разговор обо мне — если быть точнее, о моем сердце… о том, чтобы включать и выключать его, как заводную электрическую игрушку, — но эти невероятные гадости, о которых они спорили и которые собирались применить ко мне, просто никак не укладывались у меня в голове. Были чем-то нереальным. Разум отказывался проглотить и переварить эту мысль — он ее отторгал. Разум, тут же подумал я… Что произойдет, если к разуму, то есть к мозгам, к его электронным потокам, синапсам, мириадам его добродетелей приложить настолько высокое напряжение, что…

Чимаррон уже отошел от меня, вместо него рядом со мной был доктор Блисс и держал в каждой руке по маленькой пластинке, которые выглядели довольно необычно. Он разговаривал, как будто объяснял что-то насчет опасности такого количества ватт-секунд, предупреждал, чтобы никто не прикасался к пациенту, который сам будет опасен для окружающих.

Пациенту? Я готов был задушить каждого из этих выродков рода человеческого, если бы у меня была возможность, но, судя по всему, фортуна от меня отвернулась. Блисс приложил концы пластин к верхней части моего тела — по одной с каждой стороны груди, с противоположных сторон от… моего сердца.

Я дергался, извивался, чувствуя, как пылают от боли мышцы рук и правый бок, пытался вырваться и знал, что не смогу, что пытка будет продолжаться, и тем не менее дергался беспрерывно.

Подошедший снова Чимаррон взял свой «магнум» за длинный ствол и ударил мне рукояткой в середину лба. Не очень сильно, чтобы не повредить череп или не вырубить меня. Но достаточно ощутимо, чтобы образовалась шишка и чтобы боль из затылка переместилась в переднюю часть головы. Скорее всего удар даже не рассек кожу.

— Не дури, Скотт, — сказал Чимаррон. — В следующий раз я раскрою твою черепушку. Чему быть, того не миновать, дружище, и деваться тебе некуда.

Я снова со всеми подробностями объяснил ему, что делать. Но это был элементарный рефлекс, простое движение губ, без бравады и без смака — обычные ругательства, за которыми нет никаких мыслей. Однако я перестал дергаться, перестал растягивать свои измученные мышцы и сухожилия.