— Выстрою-ка церковь на крови… — надумал Гедеонов. — Говорят, помогает…

И закипела работа…

Из-под разобранной часовни каменщики нечаянно, закладывая фундамент, вырыли полусгнивший труп Офросимова, изъеденный червями и подземными гадами.

В страхе разбежались рабочие…

А Гедеонов, ощупав гнойный, зловонный труп, достал из-под шелкового жилета кольца, бриллиантовые часы, толстый кожаный бумажник. Подсчитал деньги — десять тысяч. И, обрадовавшись, что на постройку церкви как раз хватит, зарыл труп там же. Каменщикам же строго-настрого заказал шалтать о трупе.

— Это — утопленник… — твердил он перепуганным рабочим. — В озере утонул… Ну, а как утопленников хоронить на кладбище запрещено — его тут и схоронили…

Каменщики подмигивали:

— Как же они под комплицу его засунули-то. Чудно что-то… Не укокошили его?

— Не поймут, дураки! — кипятился Гедеонов. — Часовня после была поставлена, мать бы его…

Выстроили церковь, освятили.

Но не помогла и она Гедеонову. Призрак с жутким, непереносимым взглядом неотступно ходил за ним и пытал люто.

Прослышал Гедеонов про злыдотников, пророков зла. Переодевшись странником, пошел тайком к ним в лесные их кельи. Но злыдотники велели не залечивать язвы духа, а растравлять их.

— Не-т, это не дело… — стискивал Гедеонов зубы, уходя от злыдоты. — Клин надо вышибать клином…

Тогда же многие из злыдотников по приказу Гедеонова высланы были в Сибирь, а кельи их заколочены.

Сам же Гедеонов уехал опять в Петербург шабашить по-старому, по-бывалому. Но теперь уже скрыто и тайно.

Было открыто «Общество защиты детей от жестокого обращения». Гедеонов, собирая на улице приглянувшихся ему бездомных девочек и мальчиков, вез их к себе в дом… А после, строго-настрого запретив им говорить, где были и что с ними делали, отпускал.

— Клин надо вышибать клином! — скрежетал зубами Гедеонов, дрожа и сжимаясь.

Узнавший о его приезде дед-вельможа, боясь мести» сменил гнев на милость и пригласил внука к себе во дворец.

Но Гедеонов не очень-то шел к деду. Только как-то раз будто нечаянно залучил в особняк к нему.

Старик вельможа, больной и дряхлый, лежал уже в постели. Приход внука его очень обрадовал.

— П… По-целуемся… — шептал больной, подставляя Гедеонову посинелые, полумертвые губы. — Прощаю все… Прости и ты… Ради Бога… — молил он внука.

Гедеонов молчал, держа за руки странную какую-то, молчаливую девочку: ее он привел сюда, чтоб доказать свою преданность «Обществу защиты детей от жестокого обращения». Затем и приехал вот в особняк.

— Спасаешь малюток? — бодрил старик внука. Но тот, не глядя на старика, затворил в спальню дверь.

— П… про-щаю… — бормотал вельможа. — Про-сти-и и ты… А?..

— Ага… старый хрыч… — прошипел Гедеонов, задыхаясь.

Молча раздел перед глазами больного девочку донага. Завязал ей платком рот. Надрезал кожу.

— Кр-ро-о-вушка! — хохотал Гедеонов, костлявыми стискивая длинными пальцами хрупкое тело глухо стонущей девочки. — Ох, кро-овушка-матушка!.. Ах, девчу-шечка моя голопузенькая!..

Впившись, как пиявка, в грудь девочки, горячую сосал из нее горько-соленую густую кровь. Пил жадными глотками. Ныл:

— Кровушка… Кровушка.

Старик, вперив остановившиеся, расширенные, побелевшие глаза в Гедеонова, непонятное что-то промычал. Шевельнул чуть заметно синими непослушными губами, да так и застыл…

Вытер Гедеонов залитые кровью губы. И зеленые острые глаза его налились сукровицей…

— Я-я т-тебе покажу, как нравственность наводить… — екнул он, трясясь и брызгая ядовитой слюной.

Схватил старика за горло внезапно и емко, как удав. Понатужившись и грузно навалившись на него грудью, беспощадно, точно обвалившийся камень, придавил его, онемелого, синего, увидевшего свой конец, к стене…

Руки Гедеонова были крепки, как железо.

Сгорел старик. Тело его, посинелое и закостеневшее, скомканное валялось на постели, поломанной грудой под шелковым одеялом…

Гедеонов, подняв с ковра нагую, окровавленную, тяжко стонавшую девочку, заказал ей молчать. Одел ее, обессиленную, немую. И тайком с нею вышел, молчаливо и бесшумно, из спальни через ряды раззолоченных комнат на улицу. И, усевшись в ожидавший его у подъезда закрытый бесшумный автомобиль, укатил глухими переулками в загородный вертеп…

Ночью у высокого цинкового, отделанного под золото гроба шла панихида. Гедеонов, как ни в чем не бывало, Суетился уже у гроба, расставлял свечи. Хлопотал около вельмож, сослуживцев деда, приехавших отдать последний долг… Утешал убивающуюся мать свою — дочь вельможи.

Три дня и три ночи Гедеонов, при зажженых свечах, самолично читал у гроба деда псалтырь… Только изредка чтение прерывалось чуть слышным, тонким хохотом, странным и глухим:

— Ха-а… ха… Клин надо вышибать… клином…

За защиту детей от жестокого обращения Гедеонову дали звание камергера.

VII

Темные и тревожные расползались по Петербургу слухи о камергере-деторастлителе, ученом и маге-докторе, о Гедеонове. (Сам Гедеонов распространял слухи о своей праведности и высокой учености.)

Наряжено было тайное следствие. Но из этого ничего не вышло. Гедеонов замел следы. Сам же уехал за границу.

Год Гедеонов, веселясь, провел в заморских странах.

В каком-то чужестранном городе встретил он красавицу землячку.

«Влюбился» в нее. А она — в него.

Влюбленные, обручившись, уехали в Россию, в Знаменское — венчаться. Гедеонов спешил с свадьбой. Ему нужно было где-то кому-то доказать, что и он «чтит святость брака» и верит в «Бога»…

Был задан в Знаменском свадебный пир. С сумерек над озером в саду зажигались разноцветные китайские фонари. Огненным взвивались ключом ракеты.

Гедеонов на хрустальном балконе розового китайского домика, обрызгиваемого светлыми фонтанами, перед невестой своей, одетой в голубой и белый шелка, мечтательно и томно раскинувшейся в кресле бледной девушкой, опустившись на колени, целовал ей ноги больно и сладко:

— Ой, сладость моя!.. Не утолю любви я. Не утолю!..

В голубом странном свете фонарей и выглянувшей из-за каштанов полной луны, словно кукла, дрожала и вскрикивала девушка, лукаво-испуганно вытаращив на Гедеонова шальные глаза. Но что-то не девичье, много изведавшее было в. улыбке губ ее.

Страстно и гибко разметав ноги, стан, светлокудрую откинув назад голову и выпятив юную, тугую грудь, глядевшую из-под тонкого шелка острыми сосцами врозь, — невеста ждала.

Дразнила девушка собой Гедеонова. Пьяным глядела на него взглядом. Улыбалась томно-дерзко. Медленно и протяжно вздыхала.

А Гедеонов обхватывал ее поперек длинными костлявыми руками. Точно переломить ее хотел. Худой прижимаясь шершавой щекой к ее бледной нежной щеке, рычал исступленно:

— Съем!.. Наслаждение ты мое!.. Ог-г…

Сжимал девушку так, что та задыхалась и стонала от боли. Брал ее полудетскую кукольную головку трясущимися руками. К тонким подводил, кривым губам. Целовал ее до крови, прикусывая губы и дрожа. Шептал задыхаясь:

— Не вытерплю… Не утолю любви! Как вспомню, что голенькой… тебя буду держать… девственницу… так дух и захватит!.. Никто-то тебя не видел еще голенькой… А я буду держать и… сладость моя!..

Мял ее остервенело. Тер в руках. Но она, измученная, не отбивалась. Только стонала глухо.

Да не переставал Гедеонов и ломал тонкие ее, детские пальцы. И целовал кровожадно, словно зверь. Сладкую сосал, разжигающую кровь из ее красных прокусанных губ.

Из верхнего сада музыка лилась. Ветер качал шапки каштанов, обливаемые синим огнем луны. В лодке, подплыв под черное крыло каштана, целовал Гедеонов, мучил невесту ненасытимо. А та стонала, бледная и измятая…