Профессор, схвативши за руку, другую выбрасывая, каа с копьем, поворачивая, точно шлем, темный котик, так просто ликует.

И — видит он: —

— маска с осклаюленным ртом своим ввинченным, как бриллиант, пустым глазом уставилась в выспрь над пустым земным шариком; шарик, — как мячик, — выюркивает из-под пяток; а путь — эллиптический; мир — эллиптический…

Функция!

Тот, кого тащит профессор, взусатясь и дергаясь, выпятил ребрами грудь и снял шапку; и череп желтеет в мороз: под трезвонящей вывеской.

Солнечнописные стены!

Лимонно вспоенная стая домов бледным гелио-городом нежилась — персиковым, ананасным, перловым, изливча-тым; синей стены эта белая лепень.

И светописи из зеленого и золотого стекла!

И ломая историю пятками, лупит из будущего к первым мигам сознанья, — Мандро, —

— Эдуард!

А профессор, отбросясь мехами назад, спрятав руки в меха, поджимая ладони к микитке и выбросив в свет свет седин, поворачивает ноздрей на Мандро; и — поревывает:

— В корне взять, — уже нет затхлых стен: дышишь воздухом!

В странном восторге вручася друг другу, они, — близнецы, проходящие друг через друга —

— (сквозь атомы) — звездным дождем электронов! —

— забыли, став братьями в солнечном городе, в недрах разбухшего мига, что им так недавно друг в друга не верилось.

Было неясно Мандро, куда тащат, когда руку бросив вперед, как с огнями, другой вырывая Мандро из толпы, — улепетывал спутник по улицам, улицам, — из — улиц, улиц; спросить, не спросить? Знает сам, куда тащитг но там и Макар не бывал.

И — базар.

Здесь впервые Мандро осмотрелся; и все — оплотнело; и нет коридора, а толки локтей: лом тел в спины; синявенький дом с дикодырым окном на всем желтом; а желтое — дом; во ртах — ор; в глазах — страх: ярко-желтый плакат: «Продаю осетрину!»

Мадам Тигроватко поставила ящик

Стояли за рядом палаток, где сивобородый мужик с кулачищами выпер перед опрокинутым ящиком: плюнуть; и толстая рядом лежала веревка; профессор, на ящик ладонь положивши, по ящику хлопнул, как будто на плечи с прикряхтами вздернул.

— Таки засорили его: понесем!

И по ящику хлопнул опять:

— Точно трон!

И стал сравнивать с юношей, в ящик усевшимся, совесть сознанья, которую-де понесет; и казалось ему: человек, молотком заколоченный в ящик, взломав свои доски, из ящика выскочит.

Тут же торговец пришел; малахай — снял; висок скребенил:

— Эй, ползи, что ли, дальше: мой — ящик; его не ломай.

— И ломать-то тут нечего: ломань и есть, — отозвался какой-то.

Но вдруг допотопною шкурой обвисшие люди в расклокоченных шапищах, — без топоров, пока что, — как взорут: в смеси запахов: рыбьих с бараньими.

— Ты — сколоти-ка его.

Кто-то щелкнул орехом.

Какой-то схвативший рогожу шутник подскочил с ней, имея намеренье эту рогожу на плечи Мандро опрокинуть; на ящик показывал:

— Лезь туда: чем не посудина? Тебя — гвоздями заляпаю, а эту рогожу зашью: в лучшем виде.

— В Саратов отправим!

Профессор тащил за собою Мандро; и кричали им вслед:

— Знаем, знаем, — тары да бары: глядь, — а ящика нет.

— Они хотят — мутить!

Все, как вприпуски: в безупокои, безутолочи.

А профессор чесал в невыдйрную давку из желтого щелка на синие сипы, сгибаясь под бременем долга, который взвалил и который ломил и плечо, и лопатку: легко ли «такого» влачить? Долгорукий Мандро, долгополый, накинув меха на плечо, с перевальцем, едва поспевал.

Уже черные пятна теней вырастали из света; и — сламывались: на пустые заборы (средь них он недавно бродил); проходили Жебрйвым и Дрйковым; вот — Фелефоков!

Вот — Козиев!

Стал он расспрашивать:

— Долго идти?

— А куда-с?

— Да туда, куда — вы.

И профессор впервые прорявкал отчетливо:

— Я вас к Лизаше веду: вам пора объясниться друг с другом.

Как рев водопада со скал:

— Дайте дочь! Дайте выпрямить свои пути к ней — из глаз ее, чтоб она видела, что и я — вижу.

Как мог он так долго там в кресле сидеть, а не броситься, чтоб из расклепанного молотком и клещами железными ящика, — лбом колотиться о ноги ее:

— Не прощенья выпрашиваю я, Лизаша: прощенья не может быть; действием воли сломав наши жизни, их перелепить — обещаюсь!

Домок, опрозрачнясь, блаженствовал там вырезными розетками, как в еле видной улыбке.

Тогда Никанор увидал

Никанор увидал: пропадавший брат, локтем бодаясь, взапых улепетывает от жердилы, который, пропятивши клин бороды, как копытом, бьет ботиком, шубу свою захватив на плече; и по воздуху мехом пустых рукавов, как медвежьими лапами, — хлопает: шуба; присев на карачки и их пропустив, Никанор, — злой, взъерошенный, серый, — дугу описал, как грабитель, снимающий верхнее платье; за братнину шубу рукой схватился он:

— Стой!

Воротник перетрясывал: шапка — дугою — на снег:

— Что такое ты? — брат, брат, Иван, перетрясся поджелчиной серого меха:

— Чорт брал!

Никанор втиснул руку в карман; а другой, с указательным пальцем, — воскликнул:

— Как, что?

И с гримасою — едкою, злой, сардонической:

— Соображал ты, — так чч-то? Мы с Мардарием Марковичем — по участкам частили, порог обивали в приемных покоях.

Прыжками на брата пошел:

— Серафима Сергевна — лежит, полагая, что — в проруби ты: обезножилась!

И оборвавши поток укоризн, дико вылупившись в проходимца, которого брат подцепил, стал обнюхивать: мышь перед салом!

— Позволь, брат, Иван: это что же такое?

И — носом на брата, а пальцем — в Мандро.

— Беря в корне… — и руки профессор развел (на Мандро и на брата), меж ними катаяся глазиком:

— Ясное дело!

Но брат, не внимая ему, ожесточаясь очками: с отвертом, с пожимом, с посапом и без тарары пресекая поток объяснений, как, так сказать, преподаватель словесности, свои ладони поставил; и потом головки показывал, что он имеет серьезные доводы против знакомств с проходимцем подобного вида.

— Позволь!

Чорт.

«Оставил бы нас, Никанорушка!»

Таки узнал, — чорта с два — под истасканной маской того негодяя, который уже, — чорта с три, — под забором таскался.

С четыре!

Очками показывал, что — пять чертей, что — имеет намеренье, с глазу на глаз затворившися с братом, разжав свой кулак, показать в кулаке зажимаемых им —

— шесть чертей!

— Ты позволь, брат, Иван, — очень веские доводы есть мне узнать, эдак-так…

И с вопросом к Мандро:

— Вы есть что, говоря откровенно?

Мелькало:

— Уф, уф: негодяй, вымогатель; сама говорила; Иван, брат, — добряк и простяк: протаскавшись с ним ночь, затащил, чтоб таскаться!

Брат — хрену понюхал:

— Ты, в корне сказать, Никанорушка, лучше оставил бы нас, потому что у нас, — и к Мандро: и — подшаркнул, — с… с… — и подшаркнул опять, — есть дела.

Тяжко охая, он на Мандро поморгал, как на брата родного:

— Весьма неприятно!.. Скажите пожалуйста!.. Вот ведь!

Мандро сдвинул брови, рассеянно на Никанора глазами бобрового цвета разращиваясь, но — не слыша, не видя, не зная, не глядя: огромное что-то к нему подошло! Никанор:

— Леонора Леоновна, — взгляд дидактический!

— Предполагает, — и взгляд иронический!'

— Мы же с… с…

Но тут сделал Мандро отстранительный жест, выгибаясь, стараясь стать в позу.

— Да вы успокоились бы!

Распрямил долгорукое туловище; но профессор, схвативши под локоть Мандро, его дернул:

— Идем!

И все трое — пустились в пустом переулке скакать: за Иваном — Мандро, тарарыкая, —

— тар-тар-тар —

— ботиком. Что-то огромное — бросилось вслед!

И уже Неперепрев выглядывал; Психопержицкая вылезла; Коля Клеоклев стоял с Тишитришиным, Гришей.