В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.

Мысль далека, как…созвездие Пса.

Ждали случая стибрить

Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:

— Силы нет!

С треском бросил на стол портсигар.

— Поскорее!

Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.

— Имейте терпенье.

Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль — ногу вытянула, свои икры разглядывая:

— Бьен пикан: са шатуайль![122]

И он выбросил:

— Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, — воняет английским посольством.

Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:

— Фэ рьен![123]

Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:

— Он — мучается!

— Надо длить!

Непещезич бычиную шею с надутою жилой показывал, ухом разинувшись:

— А то придут: и — украдут.

И тонус тупого молчания — длился.

— В чем дело?

Мертетев брезгливо подергал мизинцем, над пеплом сигары, которую в пальцах зажал он:

— Сэрвис милитэр?[124]

— Нет, — печать не приложена, Тертий, — Велес помигал, точно боров, с корыта топыривший рыло.

— А мы-то? Вторая неделя. Да он безопасен теперь: не ворующий вор!

Но Велес помотался:

— Коли англичанам отдать, они спрячут его в Полинезию… Маленькая табакерка недавно еще продавалась; в ней чортик: откроете, — чортик пружиною дергает под потолок.

Щелки: глазиков — нет; а в них жил — умный глаз:

— Он и выскочит из Полинезии: к Грею; а Грец — к Клемансо.

И тут —

— глаз осьминога, преумный, —

— из глазика: вымерцал.

— Пусть он один погибает, коль, — пусть ненароком, — узнал слишком многое; вбить в это дело осиновый кол, чтобы прочная точка была.

Он пошлепал губой кровожаждущей.

— Дочь же насиловал, глаз выжигал, — приводила резоны Миррицкая Мирра.

— Пустяк-с! — Непещевич пошлепал губой кровожаждущей.

— Суть в разговоре Бриана и Грея, который он знает.

Лебрейль, сломав руку, пропятивши впалый живот, неприлично расставивши ноги, хваталась ладонью за перекисеводородные космы, дымочком выстреливая: нетг куда провалились — мадам Тилбулга, Тотилтос, Лавр Монархов, которому можно… показывать…; «эти» — не смотрят.

— Итак?

Положили убить; ждали случая стибрить, чтобы тибримый, ставши невидимым, точно секретный пакет, ускользнул от английских агентов.

Был «тибримый» не запечатан пока; и ему принес завтрак лакей; повязавшись салфеткою, вынувши челюсть, ее положив на тарелочку, кокнул яйцом: слизевидная вытекла в рюмочку жидкость, как глаз, — за желтком.

Он — расплакался дрябло на каре-оранжевых каймах, бросивши в лоб жестяные какие-то руки: условный рефлекс, — вероятно.

Свернувши на сторону рожу и точно привязанный к креслу, из кресла висел, разорвавши свой рот, точно в крике, — на каре-оранжевой пляске с наляпанной дикою, синею, кляксою.

Крик был немой.

Полусон, полубред поднимал точно дымку, сгущаясь томительно в сон, ударяющий с катастрофической четкостью.

Верчи железные

Пушка; ядро, — шар железный; расхлопнулось дверцем; и в нем, как кабина; и узник — под локоть введен; ядро вставлено в пушку, которая — хлопнула — в небо! Планета огхлопнулась; пол — потолок; потолок — пол; закон притяжений — не есть.

Узник, чувствуя кожу в местах, где понятие «кожа» есть бред — с ароматной сигарой в руке — пред стеклом, за которым развержены звездные бездны дождей и баллистика быстрых болидов по Коперниканским пустотам фланирует, — уже отклеившись кожей от мест, где «Манд-ро» созерцает иллюзии распространения волн световых, без иллюзий доваривая из «ничто» свои дряни, — имея, — дох, пот, перетуки сердечные.

Видит же он —

— механические происшествия быта эле ктромагнитных субстанций, которые можно двумя пузыря ми глазными окидывать, но о которых сказать уже некому.

Быть без иллюзии!

Психика, — страх, угрызения совести, — ноль; физиоло гия переживается цифрищами, напечатанными в миллионах сплошных километров; один, —

— ноль, ноль, ноль, ноль,

ноль,

ноль, —

— и

— так далее,

далее, далее, далее, далее!

Есть ощущения: выдулись, выпухли, точно перины в окне; палец — бычий пузырь; губа — аэростат

Не Мандро, —

— a —

— popо —

— верч осей: механическая пертурбация!

Еще отрыжка сознания: заботы о болях, которые буду когда разлетится в кабине стекло, и «ничто», как живо чудовище, перевалясь, раскусает варящие органы; желе зы — ее живые; зубной корень дергает; жахала страхом не смерть, — акты тела: чем? Ломом в висок? Биткой носу?

Штык протыкает пальто; протыкает пиджак; и, наткнувшись на пуговицу, раздирает белье; под пупком холодочек от острого кончика; рвут эпидермис; и — гранное вводится что-то — в кишку: о!

Внимание сосредоточилось на палачах: и событие с выжигом выбухло, как световою кометой слетающий перст сквозь кольцо из созвездий: палач — он!

И солнечно выблеснуло из ресничатой, как фотосферы багровое, злое и острое око профессора, перекосясь в яму мира еще до создания мира, — коситься туда, когда мира не будет! Огромный профессор, железный, скрежещущий выгнется с кресла, — в ничто из ничто, — провисая сюртуч-ною фалдой: хвостом, из которого хлещет циан, все наполнивший.

О, бесполезный железный близнец с очень странным телесным составом — заглотанным воздухом, принятой пищею, переполняя атомные поры, пройдет разреженным кометным хвостом сквозь сквозного Мандро, разбухающего в разреженную орбиту мира развалами атомов, перетрясаемых взрывами сил электронных.

«Мандро» —

— пертурбация,

— или — градация гибелей!

Сон: —

— сели в кабину они, проницая друг друга, лупя к своим гибелям: в странном согласии опытно переживать свои гибели: точно над трупом орлы! Юбиляром профессор сидит; он напялил цилиндр Домардэна, и скинувши тело, пропоротое, как лакею потертую шубу, — с плеча: на Мандро: «Вы закутайтесь!»

Температура ужасна!

Профессор показывает на окошко, в которое ломится кубово-черное чорт знает что! А Мандро, головою зашлепнувшись в спину, трясется, поставивши клин бороды, с горькотцой кисловатой губами нажвакивая, потому что он знает: в сиденьи, под задницей, нечто подобное яме фарфоровой с надписью фирмы, испанской, откуда спускается все что ни есть, стоит дернуть за ручку.

Профессор же радуется:

— Говоря рационально, еще неизвестно, — рукою в кошко показывает, — что вас, ясное дело, там встретит.

За ручку хватается, чтоб Мандро, точно воду, — спустить:

— Человек я жестокий: жестоко караю!

Словами такими, вскричав и проснувшись, Мандро сиганул над приличьями света из кресла.

Вскочили в двенадцатом номере.

Понял он, что — цоки шпор; в коридор; к де-Лебрейль кто-то шел, кто являлся как будто за телом: был кто-то, кого он не видел среди офицеров; являлся — за телом; но тела ему не давали; и он уходил без него.

Кляксины, или кровавый канкан

Из портьеры ударами пяток, защелкивавших, точно бичи, на него головой, как биткой, Непещевич, Велес; с ним — Миррицкая; с ней — оперстненные пальцы Мертетева, воздух хватающие; с ними всеми — такой офицер приходил — Кососоко.

Вердикт?

— Вы кричали?

Но сели, глаза опуская:

— О чем?

Он же ногу согнул, схватя кресло; и серою, светлою брюкою выуглился, ее крепко обцапав власатыми пальцами и в нее влипнув углом подбородка клокастого; смыслил живыми глазами под темное с бронзовым просверком поле обой, на которых заляпаны кляксины, черные кольца в оранжево-ржавый квадрат; зауглились лопатки; визиточ-ка черная — стягивала, как корсет.