Посмотрели друг другу в глаза: золотые, сияющие, — в изумрудные канули; ахнув, всплеснули руками:
«Лизаша, которая, и о которой!»
Смеяся и плача, упали в объятия.
А шуба медвежья прошла мимо двери: прошаркали ботики.
Глупая рыба — Вселенная
О, переполненное, точно вогнутый невод, звездой, — несвободное, обремененное небо!
О, — то же звездение: праздное!
Тителев мерз на дворе, больше часу разглядывая, как ничто закачалось дрожащими и драгоценными стаями.
Звезды, —
— зернистые искры, метаемые, как икра,
как-то зря, —
— этой рыбой —
— вселенной!
Глаза прозвездило до… мозга.
И он полетел через двор, наклоняясь с напором, со стропотством: быстро, ступисто шагнул на подъезд; бахнул дверью передней тетеричкой: в дверь кабинетика.
А из гостиной к нему — шаг Мардария, вышедшего через люк из подполья.
И он застопорил крепким затылком, ушедшим в плечо; пережвакнул губами, зубами кусая плясавшую трубку; отсчитывая и пересчитывая синие каймы ковра; и вся быстрость. которую он развивал на бегу, улизнули в него; скосив глазик, посапывая и надувшися из-за усов, гладил бороду, громко упоря носком, ударяющим в пол.
А Мардарий, ему на плечо положив жиловатую лапищу, из-за плеча протянулся: усами оранжевыми:
— Ну?
— Что «ну»?
И Мардарий — глазами в глаза:
— Дело это.
Бесцветны стальные глаза: призакрылись; и — брысил ресницами; но наливалась височная синяя жила; и смыком морщин, точно рачьей клешнею, щипался.
И понял Мардарий: проваливалось дело это.
А «Титыч», —
— партийная кличка, —
— разглядывая корешки переплетов, смекал, точно мерки снимая: ушами, плечами и пальцами что-то учитывал он: —
— не казалось, что он выбивался из сил, когда он выбивался: мог спать, продолжая работу во сне; и скорее откусишь усы и тебе оторвет нос от перца, чем корень поймешь, тот, в который вперился он, перетирая сухие ладони, как будто готовясь себе операцию сделать.
— Мардаша, Мардаша, — и желтая, шерсткая вся борода разъерошилась:
— Стоп.
Свои пальцы зажал, будто он позвоночник, свой собственный, сламывал.
— Эк, дурака стоит дело: я — прост, как ворона!
Вдруг книжицу выщепнул; перевернувшися, крепким движеньем метнул через стол, точно диск, прямо в руки Мардарию:
— Дельная!..
— Вы — не читали?
— Прочтите…
А сам — вне себя; голова, — как раскопанная муравьиная куча: в ней выбеги мыслей единовременных — усатых, коленчатых и многолапых, туда и сюда!
— Куй железо!
Превратности смыслов, их бег друг сквозь друга, друг в друге, как в круге кругов, из которых куют сталь решений; но — замкнутый череп!
Круг — замкнут!
— Остыло железо!
И бросивши бороду, два острых локтя откидом спины в потолочный, седой, паутиной обметанный угол, — локтями на стол, головою — на руки: с громчайшим —
«Мардаша, нет выхода!» —
— пал!
Знал Мардарий, какие тяжелые трудности преодолел он, чтоб дело с профессором честно простроилось, как эти трудности скромно таил; и —
— в то время, —
— когда он — под бурей и натиском стоя с увертливой сметкой боролся, подкапываясь под партийных врагов: и обуздывал головотяпов товарищей.
Сколько любви!
Для Мардария «Титыч» был тем, чем для «Титыча» был Химияклич: ось, стержень, садящий своей бронированной ясностью: мозг человеческий.
Ахнул Мардарий: коли головою — на руки, так — мат ему!
Тителев приподымался на локте, весь — слух:
— Голоса!
Перекрикнулись ближе; фонарики.
С пальцем, подброшенным кверху, смелейше взмигнул; и — понесся в подъезд; в блеск бирюзеньких искорок, пересыпаемых в черном ничто драгоценно дрожащими стаями, — в крик, —
— Серафимы,
— Леоночки —
— бросился!
И — там визжало;
— Ушел!
— Нет!
— Пропал!
Все — исчезнут под вогнутой бездной — бесследно!
Там — в синенький переигрался зеленький блеск;
там —
из тихой звездиночки —
— розовые переигры!
— Бесследно исчез!
Кто?
Профессор Коробкин.
Глава девятая
«Строк печальных не смываю»
На них растет шерсть
Нагие тела, а на них растет шерсть: удивительней всяких кукушечьих гнезд росли слухи: бараны волков поедят; как пузырь дождевой, под разинутым ухом морочило:
— Жди не рябин, а дубин!
Рыло к рылу: ушами водило:
— А ты запирай ворота, мещанин; и — дровами закладывай!
И обдавало, как варом, когда облеплялись, как мухами, слухами; точно под горку колеса: — де долы встают; и де горы попадают; де у Орла изловили бобра; де живем на дому, а умрем на Дону, потому что река подошла подо все города.
— Эк?
— Сказали в Казани!
Де — даже царю в рыло — ворот вворотят; а бар-де
в мешок: и де Питер на щепки разрублен; солдат-де такой: нагишом палашом размахался; палит-де на Пензу; на всю, инвалид; а — без пороху; и от него стрекулист, приказанная строка, — стрекача!
От угла Абасасовой, что у базара, сказали, что скоро гусиные лапочки и языки соловьиные выданы будут в кормы.
Подтвердили у Фунзика, в лавочке:
— Бесповоротно!
Сказал, что Кавлов; Плеснюк повторил Милдоганиной; та — Колзецову; а тот — Будогандиной; ну, — Плеснюка и забрали, молвы той доискиваясь; у нее, у молвы, — ноги ланьи; она — не Маланья, которую можно потискать: за титьки.
Она — улетучилась.
И доискались, в участке, что это все — дядя, который поехал из Новгорода, а куда — неизвестно; вот этого дяди — известно какой: пристегни-ка, пришей на губу ему пуговицу!
Так, не слыша, — услышали; не видя, — видели: лапки гусиные и языки соловьиные, с перцем; в жестяночках пересылают-де немцы.
И пристав, несолоно евши, ушел; ему в спину из Твери над всею Москвой Харитон языком заболтал, — точно колокол — на колокольне Ивана Великого.
Не Харитона, а Прянцева, Прошу, хватали; открылись следы Верливерковской частной гимназии; Синемидиец — учитель словесности, выпив овечьего квасу, — напутал; обыскивали, отпустили, ушли.
Вырастали слова на словах, пучась в тучу: Анисим Онисьев, завода машиностроительного (бок забора под Козиев, около Психопержицкой) под тучей сидел; так, — махорочный дым. Но завод был объявлен гнездилищем дяди, который поехал из Новгорода, а куда — неизвестно: известно куда: на завод; забастовку устраивал. Дядю искали, — не смыслов; они — в решете: много дыр, — вылезть негде; и ложкою не расхлебаешь их, аки солянку; вполне тарабарская грамота; буркулы, точно коровы на грамоту, пялили; и точно гуси на зарево, вытянув шеи, стояли; и пристава слушали:
— Вы обретайте, мещане, в борьбе свое право, чтоб вас, как удой, не подсекло: ворота поленьем закладывай, братцы!
И — то: разгромили Хатлипина мясо, Липанзина булочную, что с угла Селеленьева; крепкое слово торговец Шинтошин сказал, собирая мещан; Депрезоров, Илкавин, Орловикова, Клититакина, Иван Кекадзе — составили патриотическое заявление, что мы, мол, в союз — «Михаила-архангела» — вступим!
Подвел Сидервишкин.
И — ужас что: самую что ни на есть «Марсельезу» пропели, по третьему классу пройдясь, — третьеклассники:
— Яков Каклев, Вака Баклев, Шура Уршев, Юра Бур-шев, Митя Витев, Витя Митев.
Фридрих Карл фон-Форнефорт, — пятиклассник, — их вел, знамя красное вывесив; —
— я —
— Липа Липина, Оля Окина, Нюра Нулина, Люба Булина, Гаша Башина, Саша Вашина, Глаша Гликина, Кина Икина —
— девочки — выразили им сочувствие, даже готовность. И — сам Вардабайда-Топандин, артист, подписал на двери, под визитною карточкою: —
— «Объявляю себя анархистом!»
Чего же ждать!
Чтобы щелкали
Ночь; ночная, замызганная, голготавшая чайная; ряд шапок лаковых валится в вытертые рукава, разлоктившиеся в скатертях перемызганных: это ночные извозчики спят — головою на стол, свой добыток наездивши; белые чайники дуются; они — гиганты; горбун половой, размахавшись грязнулей, — пять чайников тащит на угол: в кромешную темь.